Избранное

Осада Будапешта началась в сочельник. Дневник об осаде, вернее, о моей жизни в подвале, я принялся вести только со второго января. Зачем, точно сказать не могу. Когда писал, передо мной витала цель: хотелось, чтобы заметки мои прочли счастливцы, находившиеся далеко от театра военных действий. О событиях тех дней они узнавали из газет, а позже, быть может, из книг, лишь в самых общих чертах, но представить себе все подробности повседневной жизни одного из ближних своих, прозябающих в осаде, — никак не могли.

2 января, вторник.

Спал я в подвале. Хорошо спал. Один в кровати — жена, осталась на первом этаже в квартире дворника. У нее насморк, а может, даже небольшая температура. Семья дворника стала бояться самолетов и тоже переселилась в подвал, а жене моей разрешили спать на их кровати.

Вчера вечером было скучно. Вот уже неделю я живу в подвале, освещение здесь скверное, электричества нет, холодно, заняться ничем не могу, партнера для настольных игр, карт и шахмат у меня нет. Все же охотник сыграть со мной в домино нашелся. Мы сражались в мрачном убежище, свеча освещала мои игральные кости, керосиновый фонарь — игральные кости партнера. У дворника есть шесть керосиновых фонарей. К ним Марк дал пять литров керосина.

В десять часов я лег спать, заснул быстро, спал хорошо. Немного беспокоило, что жена не сошла в подвал. Но настаивать было бесполезно, она упрямилась, доказывала, что в подвале, мол, ей хуже, чем наверху.

Встав утром, я поднялся к ней, сел на край постели, мы стали разговаривать. Она тоже спала хорошо. У нее насморк. Я взял ее за руку, нащупал пульс; восемьдесят ударов — небольшое повышение температуры. Обычно по утрам пульс у нее шестьдесят — шестьдесят четыре.

К нам зашла Илонка. Она жила в одной с нами квартире на третьем этаже. Она еврейка, скрывается с фальшивыми документами. Илонка принялась жаловаться на свои беды. Она боится К. Дело в том, что жена К. узнала ее и сразу проболталась:

— А я хорошо знаю ее по Печу, она же еврейка!

Теперь Илонку мучает отчаянный страх. Лицо у нее сильно встревоженное, бледное.

— Что-нибудь придумаем, — пытаюсь я успокоить ее.

Жена моя тотчас же находит способ защиты:

— А у нее муж дезертир!

Неожиданно раздался мощный взрыв. Гром, грохот, посыпались черепки, осколки стекла, разные предметы. Воздух помутнел, казалось, весь дом обрушился, а может, и мы уже умерли и унесли с собой на тот свет воспоминание о последних мгновениях жизни. При звуке взрыва я сразу кинулся на пол, но, вероятно, запоздал бы с этой акцией, приведись мне таким образом спасаться от бомбы, Илонка тоже бросилась на пол рядом со мной. После взрыва что-то ударило меня по голове. Ощупал. Раны не обнаружил, крови на пальцах не было. Я поднялся. Опомнился. Илонка потом говорила, что первые мои слова, обращенные к жене, были:

— Видишь, ненормальная! Я всегда говорил, что нужно спускаться в подвал!

Жена без возражений поднялась — великое дело! — и начала одеваться. Я поторапливал ее:

— Скорей одевайся — и в подвал!

Я не испугался. Так мне показалось. Но спустя четверть часа после случившегося почувствовал вдруг, что хочется плакать. И не заплакал, быть может, потому лишь, что это было бесполезно. Разве что оплакивать утраченную веру в собственную неуязвимость.

На голове за правым ухом выросла шишка величиной в пол-ореха. В наш дом ударила бомба, сорвала угол крыши, перебила большую часть окон, засыпала двор черепками, штукатуркой, кусками жести и дерева, а главным образом — стеклом. Толстые матовые окна мастерской, помещавшейся над подвалом, тоже растрескались.

Я поднялся в нашу квартиру посмотреть, уцелела ли она. Квартира, по существу, не пострадала, только окна в кухне и передней были выбиты. И окна в комнатах, те что выходят на улицу, были повреждены, разбиты. Бомба, упавшая на наш дом, вероятно, была маленькой, благодаря этому мы остались живы.

К вечеру у меня разболелась рука. Я взглянул и тут лишь заметил, что рука ранена. С микроскопической ранкой-царапиной и шишкой на голове я стал первым раненым в нашем доме.

Выяснилось, что русские теперь не только обстреливают нас из пушек, но еще и бомбят. От выходящих на улицу людей я узнал, что вчера в разных концах города падали бомбы.

Я рассчитывал на двух-трехдневную осаду. Быстро ведь такое не делается. И все-таки ее тяжело выносить. Главное тут не страх, — он не так уж велик, а постоянно подавляемый гнев. Окружающие вызывали во мне раздражение. В моих глазах почти все они были пособниками войны. Потому что терпеливы. Потому что все еще желают победы немцев. Я пытался кое с кем говорить. Конечно, очень осторожно. Увы! Напрасно. Они только делают вид, что слушают меня, с чем-то соглашаются. А друг с другом наедине поют совсем другие песни. Это и понятно. Ведь их поведение фатально определено. Они не только жертвы пропаганды последних нескольких лет, такими их формировали в течение всей жизни.

4 января, четверг.

Вчера лег в десять вечера. Целый день не мог писать. Не было возможности. Ни места, ни света. Да и времени тоже.