Избранное

Вчера утром я видел, как гнали евреев в гетто. Процессия двигалась много часов подряд. Я узнал, что ведут их с проспекта Пожони из домов, находящихся под защитой иностранных государств. Процессию сопровождали полицейские и вооруженные нилашисты. Я уже видел много подобных шествий. Удивительно, что погода сухая и солнце светит. До сих пор, сколько бы раз ни вели евреев, всегда лил дождь. И прекращалась бомбежка! Словно сам господь бог ополчался против евреев.

Не могу описать чувства и мысли, которые жгут, терзают меня, когда я вижу это. Быть может, самое сильное из них — недоумение. Испуганное, переходящее в гнев, взывающее к небесам изумление. Неужели такое возможно? Такое! После многих тысячелетий культуры, после стольких книг, работ ученых, социологов. После Иисуса, Петефи, Фрейда. Господи боже мой! Я — писатель. Что я смогу потом написать о людях? Ведь не могу же я не понимать, что сейчас здесь экзаменуется человек. Держит экзамен без права пересдачи, навечно.

Город осажден. Через несколько дней, самое большее — недель, обстоятельства переменятся и наступит расплата. Не месть евреев, но возмездие всех честных людей. А злодеи все не унимаются! И времени хватает, и не боятся ведь. А казалось бы, пора уняться, скрыться под землю, вертеться бешеной овцой, стреляться, вешаться, прыгать в Дунай. О чем они думают? Должны же понимать, что им конец. Так нет же, идут в еврейские дома, выгоняют оттуда людей, истязают их, грабят, обворовывают, а потом ведут, гонят процессию евреев, сопровождают ее, караулят, — несут службу. Такого я не ожидал. Вообще, надо сказать, я всегда был пессимистом и всегда обманывался: действительность оказывалась ужаснее, чем я ожидал. Быть не может, чтобы они все еще рассчитывали на победу. Исключено. Или надеются, что им удастся бежать? И лишь друг перед другом разыгрывают уверенность? Гипнотизируют друг друга, и своей мнимой уверенностью терроризируют тех, кто стал думать иначе. Ведь, покажи они хоть знаком, что считают свое дело проигранным, им в тот же час придет конец.

Меня изводит недоумение. Гложет стыд. Стыд из-за того, что я ничего не делаю, а просто тупо наблюдаю. Не могу осуществить свое желание и крикнуть им в лицо: «Эй вы, негодяи! Наглые мерзавцы! Вы что, сбесились?»

Мне стыдно, что между мной и этими мерзавцами есть нечто общее, — я тоже венгр и христианин. Что я скажу, если после войны придется ехать куда-нибудь за границу? Венгр! Как отречься от этого? Но чувство стыда, едва возникнув, сразу исчезает. От негодяев я всегда отрекусь. Люди делятся не на венгров и евреев, христиан и магометан, волосатых и лысых, а на негодяев и порядочных.

Жива ли еще в гетто мать моей жены, которой восемьдесят один год? Мы думали, она умерла. Но пришел однажды какой-то чудак по имени Смук, которому позволяют выходить из гетто покупать продукты и лекарства. Этот Смук знает мать моей жены, он точно описал ее, сказал, где она живет, так что ошибки быть не могло. От него мы узнали, что старушка еще жива. Послали ей кое-каких продуктов, жена написала письмецо в несколько строк. Передаст ли Смук пакет?

Моя мать умерла в возрасте восьмидесяти одного года в ноябре, когда война подошла к Будапешту. Она жила в Кишпеште у моего младшего брата, город обстреливали, мать то и дело спускалась в подвал. Кто знает, какого страха она натерпелась, какие ужасы пережила. Спала, наверно, мало и есть едва уж могла. Потом заболела — кровоизлияние в мозг — и умерла. Я был на похоронах. В памяти навсегда запечатлелся катафалк, на котором она лежала. Лицо было желтым и спокойным. Казалось, она просто уснула, только нос слегка заострился. Я плакал у гроба. Похороны в Кишпеште в ноябре 1944 года! В любую минуту мог начаться обстрел кладбища!

Сегодня большую панику вызвало распоряжение правительственного уполномоченного о снабжении населения. Оно гласит, что дворникам надлежит представить данные о всех имеющихся запасах продовольствия и топлива: угля, дров.

6 января, суббота.

Вчера вечером мы играли в мастерской в карты. В ульти, втроем. В девять игру пришлось прекратить, потому что в убежище казарменный порядок, в девять часов отбой. Я, конечно, не сразу лег: постоял, посидел, подождал, но было скучно, пришлось улечься. Спать вдвоем очень неудобно.

Мастерская — место вполне терпимое. Она довольно просторная, живет в ней несколько человек, устроены они лучше, чем те, что в убежище. Беспорядок в мастерской ужасный. Постели разбросаны, на столах посуда, вилки, ложки, ножи, всякий хлам, предметы быта. Водопровод пока действует. Но кран плохой, вода разбрызгивается. На полу вечно лужи.

Утром я пошел к Г., эти строки пишу у нее. Дома мне не удалось найти места поближе к свету. Слышу гул самолетов. Зловещие, грозные звуки. Словно жуткий механизм ожил, страшно разгневался и движется прямо на нас, чтоб убить. Бухают зенитные орудия, этот звук напоминает лай шакала. Правда, я шакальего лая никогда не слыхал, но хорошо представляю по описаниям. Глухой, короткий, похожий на кашель лай.