Избранное

Надьреви думал о том, какие отношения складываются у него с Андрашем. И был недоволен собой. «Неправильно я веду себя, неправильно», — мелькнуло у него в голове. Господин Сирт, наверно, сумел бы вести себя иначе. Превосходство у Андраша врожденное и действует неотразимо. Такое превосходство над окружающими, если уж оно присуще человеку, действует, даже когда он спит. Превосходство в положении, со временем перешедшее в высокомерие. Взяв в руки оружие, человек начинает повелевать, разве может повелевать безродный нищий? Жандармы повелевают одним своим видом, присутствием. Пусть попробует приказать жандарму бродяга. Девять тысяч хольдов повелевают… К тому же молодой граф красив, костюм на нем дорогой и изящный, руки холеные, не то, что у него, Надьреви. Он посмотрел на руки свои, на ногти. Аристократы, миллионеры для того и существуют, чтобы плодить бедняков. Тряпье бедняка, боже милостивый! Бедняк жалок и несчастен, даже если чрезмерно заботится о своей одежде, и после починки, чистки, утюжки чувствует себя щеголем. Кирпичник, голь перекатная, рассказывал однажды, что несколько недель ходил в ботинках с рваными шнурками. Шнурки его, связанные узелками чуть ли не в двадцати местах, напоминали репей. И вот наконец он купил новые. Вдел их в башмаки, и ему ужасно захотелось пройтись по улице, покрасоваться. Конечно же, люди подумают: «Кто этот барин, у него такие красивые новенькие шнурки?..» Лицо молодого графа искажает порой нервный тик; говорит он запинаясь, подыскивает слова и произносит их холодно, нараспев, слегка в нос, — откровенно говоря, манерничает. Но как хорошо было бы все же полюбить его, как хорошо было бы, если бы он заслуживал любовь. И дружбу завязать с ним, вероятно, полезно. Дружбу? Вряд ли это возможно. Ну, хоть приятельские отношения. Читая недавно книжечку Ференца Пульски[24] о заговоре Мартиновича[25], выпуск дешевой библиотеки, Надьреви обратил внимание на то, что в те времена многие молодые люди, занимавшиеся умственным трудом, например, Хайноци, Сентмаряи и сам Мартинович, служили секретарями у аристократов. Да, у аристократов, и Пакулар обнадеживал его, что в Берлогваре он обеспечит себе будущее.

Вернулся Андраш. По тому, как он, подняв и растопырив пальцы, посмотрел на свою руку, видно было, что он почистил ногти.

— Двенадцатый час, — сказал он. — Сегодня уже при всем желании мы ничего бы не успели. Ну, а раз и желания нет… Мы можем немного пройтись, если вам угодно.

Спустившись по лестнице, они вышли из дома, затем направились к флигелю, в комнату учителя.

— Вы здесь всем довольны?

— Да, конечно.

— Этот Ференц — ленивая свинья. С ним надо построже.

Надьреви промолчал. Андраш, осматриваясь, прошелся по комнате, потом в нетерпении устремился к двери, потащив за собой учителя.

— Этому флигелю не меньше двухсот лет. Если не больше. У него такие толстые стены, что… наверно, в метр толщиной. Летом в нем прохладно; если и зимой вам доведется побывать в Берлогваре, то вы убедитесь, как тепло в доме; чтобы протопить его, достаточно нескольких поленьев. Прежде это был господский дом.

«Если и зимой вам доведется побывать в Берлогваре!» — У Надьреви разыгралось воображение.

— Новый дом стоит лет семьдесят. Строил его мой прадед. И попросторней мог бы построить, да ему не нужно было: его резиденция находилась в Ш.; в Берлогвар он заезжал ненадолго.

Когда они выходили из флигеля, Андраш остановился возле гири.

— Вы уже видели ее?

— Да.

— Поднять можете?

Прикинув, Надьреви гордо ответил:

— Разумеется.

— А одной рукой?

— Это я и имею в виду.

— Что ж, поглядим.

Сжав ручку железного шара, Надьреви поднял его правой рукой.

— Вот, пожалуйста! Сколько раз прикажете?

Он поднял гирю пять раз. Потом пришла очередь Андраша, который поднял ее девять раз. Чуть покраснел и, слегка отдуваясь, поставил ее на землю.

— Пять раз прекрасно, — с одобрением сказал он. — Глядя на вас, и не подумаешь. В вас скрытая сила. — И похлопал учителя по плечу.

Надьреви засмеялся, подумав, что ему, вероятно, опять устроили испытание.

Обед прошел гладко. Учитель сделал новое наблюдение: граф Берлогвари был деспотом в своей семье. Голубиная кротость, тихая речь графини объяснялись, вероятно, ее запуганностью. Андраш дрожал от страха в присутствии отца, как ученик перед строгим учителем. Никогда не возражал ему, о чем бы ни заходила речь: о вкусе вина, о том, что графу Тамашу следовало бы отобрать доверенность у своего адвоката или о том, что в этом году мух больше, чем в прошлом, — даже в столовую залетают. Андраш во всем соглашался с отцом, чаще молчал, видно, ожидая с нетерпением, когда кончится обед и короткое совместное пребывание в курительной. На вопросы он отвечал вяло, от растерянности запинался и с трудом подбирал слова. А граф Берлогвари был вежлив как с женой, так и с сыном; казалось, грубое слово не может слететь с его уст; но говорил он очень решительным тоном, точно начальник канцелярии со своими чиновниками, к которым относится по-отечески, но держит их в беспрекословном повиновении.