Избранное

(В конце письма вместо подписи стояли закорючка, завитушка и один из знаков препинания — если не ошибаюсь, восклицательный.)

Поскольку Заяц в своем письме упомянул американскую молотилку, я чувствую себя обязанным пояснить, что это за молотилка и почему Славейко должен оберегать от нее свою солому.

В старой Берковской околии в прошлые времена молотилок было мало, а в нашей деревне вообще не было молотилки, так что мужикам приходилось ждать, пока в соседних деревнях отмолотятся, и только тогда привозили какую-нибудь старую молотилку и локомобиль, чаще всего системы «Клайтон».

Локомобили, или паровики, как их у нас называли, потребляли много соломы, сжирали почти половину намолоченного. Машинист непрерывно бросал в топку солому, а еще один человек постоянно подвозил воду, потому что эта паровая машина не только непрерывно жрет, но еще и постоянно пить хочет. Шуму и гаму на молотьбе хватает, молотилка ревет страшным голосом, паровик пыхтит и трясется неистово, маховики и ремни свистят, человеческого голоса не услышишь. Чтобы паровик не испытывал ни голода, ни жажды, был установлен такой порядок: когда нужна была солома, машинист давал один гудок: «У!», а когда нужна была вода — два гудка: «У-у!»

Так в нашей деревне и молотили много лет на допотопных молотилках, однако человечество-то развивается, совершенствуется, все время что-то придумывает и изобретает. В Живовцах, к примеру (Живовцы — это село Атанаса Декова, упомянутого в письме Зайца), духовой оркестрик вздумал играть по нотам. Хоровод ли за собой ведут, свадебную ли процессию открывают, музыканты шагают, уткнувшись носами в ноты, и, куда ногу поставить, не видят; они и упасть могут в какую колдобину, и расшибиться, однако все равно шагают себе и от нот глаз не отрывают. В нашей деревне музыканты были слухачи, старались изо всех сил и, должен сказать, ни в чем не уступали нотникам. Заяц так и говорил: «Разве можно по одним только нотам играть! А коли мне вечером поиграть захочется, я во двор выйду и, хоть тебе тут темно-растемио, дую в свою дуделку безо всяких нот. Да и птицы в темноте чирикают. Был бы я нотником, пришлось бы и Велике во двор выходить с фонарем, ноты мне освещать, а мне бы пришлось очки надевать, чтобы по нотам на окарине дудеть. А Паунец так и вовсе глаз не открывает, дует в свою волынку, сам прислушивается, а глаза зажмурены. Без нот душевней получается, хоть в Живовцах и играют по нотам».

Ну ладно… Так вот в эти самые Живовцы однажды привезли американскую молотилку — если не ошибаюсь, марки «Арканзас». Из нашей деревни ходили на нее смотреть, сказали — страшное дело, за один день может все снопы смолотить. Дороже берут за обмолот, да зато быстрее делают. Насколько я помню, на старых молотилках брали за обмолот двадцатую долю, а на американской — четырнадцатую. Наши мужики сильно колебались, связываться им с новой молотилкой или нет, больно она дорого берет, но зато каждому хотелось отмолотиться скорее, потому что амбары давно уже стояли пустые. Под конец решили попробовать, раз уж эта молотилка за один день все снопы заглатывает. Предыдущий год молотьба тянулась две недели, начались дожди, и как раз тогда река Огоста разлилась и унесла с железнодорожной линии тот самый пресловутый рельс, который дважды поминал в своих письмах Заяц.

Молотилку привезли, машина оказалась легкая, две пары волов тащили ее безо всякого труда; старые молотилки были куда более тяжелые и громоздкие — на них требовалось не меньше трех пар волов, да не каких-нибудь, а крепких. А эту тащили всего две пары. Зато паровик волокли пять пар буйволов, с губ у них капала пена, спины выгибались дугой. Видно было, до чего машина тяжелая, маховик ее напоминал водяное колесо, складная труба была не меньше чем в десять метров длиной. Отовсюду сбежался народ, всех одолевало любопытство. С помощью всяких маневров и криков молотилку и паровик поставили между скирдами, проверили, ровно ли стоят, подняли трубу — она ушла вверх, точно колокольня, — протянули ремни, и машинист спросил, знают ли в деревне сигналы для подачи воды и соломы.

«Не впервой молотим, — ответил народ, — воды и соломы требуйте без стеснения. Мы вас завалим соломой!»

Паровик развел пары, машинист дал свистком сигнал, маховик качнулся, молотилка дрогнула и зажужжала пустым барабаном. Полетели снопы, мужики разрезали ножами вязки и кидали снопы в барабан, поднялась пыль, и, не успела молотьба начаться, паровик потребовал соломы. Пока женщины вилами толкали к нему копну соломы, он, прогудев два раза, потребовал воды. Напился воды, пыхнул облачком из трубы и заревел: «У!» — «Глянь, опять соломы просит!» — сказали женщины и подтащили следующую копну. Паровик жевал своей огненной пастью, пил воду и снова принимался жевать. Молотилка дрожала, сита просеивали полову и зерно, из горла ее вылетала солома и наслаивалась в копну. Как только копна достигала человеческого роста, паровик издавал рев, и женщины вилами подтаскивали к нему солому, чтобы заткнуть ему глотку.