Избранное

Так вот, по поводу этих рассуждений Зайца я хочу сказать, что комбинезон еще немало времени разгуливал вместе с Тико, они вместе жгли уголь в лесу и обрабатывали железо. Верно, он еще кое-где продрался, но его усердно латали, пока в один прекрасный день двое из сыновей Тико не надумали жениться и Камена, обсудив это с мужем, не решилась разрезать американскую одежку на две части, так что одному из сыновей досталась рубаха, а другому штаны. Стояло лето, и сыновья, щеголявшие в половинках комбинезона, нашли себе красивых цыганок. Камена все твердила Зайцу и Велике: «Дай вам бог здоровья, кабы не этот мериканский канбинезон, нипочем бы нам парней не женить. А так все цыгане до самого Дуная знают, что нас Америка одевает, повсюду про это разговор идет, и все хотят с нами породниться. Это ж совсем другое дело, когда тебя Америка одевает!» Заяц по этому же поводу говорил вот что: «Когда Америка тебя одевает, ты, хоть голяком ходи, все равно одетый будешь. У ней и политика такая, и все у ней такое: залатает старую одежку, фасон изменит, рукав отрежет, брючину отрежет, и ничего, все-таки где строчка, где пуговица осталась. Уж такая у ней политика — хоть и расползается по всем швам, она знай режет, латает, фасон меняет, вроде чтоб одетой на люди выйти, а как посмотришь, голь отовсюду и лезет!»

То ли дело — наше сукно домотканое, три поколения одну и ту же одежку носят, а ей хоть бы что, разве выгорит немного да пооботрется от носки. И запах у такой одежки другой, спелой айвой она пахнет, сундуком и базиликом, овечьим молоком и сукновальней. А та пахнет заводом и смазкой.

…Заяц докурил цигарку, взял деревянную крестовину, оставшуюся от пугала, и воткнул ее обратно в плетень, у перелаза. «Знаешь, это ты хорошо придумал, — сказала ему позже жена. — Коли тенец придет, увидит крест на изгороди и не посмеет к нам войти, так и останется во дворе у Тико. По мне, так лучше бы вообще не приходил, но как поглядела я вчера на этих ящерок на стене да на сорок у Сусы Тининой на житне, так и поняла, что тут без тенца не обошлось. Мама моя, царствие ей небесное, говаривала, что в ящерках людские души прячутся, а в сороках — собачьи. Да еще я вечор на шелковице одну птаху видела, вроде и клевец, а не клевец, и все за другими пряталась. Ты не слышал, когда она этак вот кричала: «Цыннн!»?

«Не слышал, — сказал Заяц, — и, коли мое мнение хочешь знать, это все, про что ты толкуешь, чисто бабьи выдумки. Сороки бешеную падаль клевали, потому и бесновались тут, а ящерица должна ведь своих ящерок учить, как им наверх карабкаться? Не научишь кого, пока маленький, — так на всю жизнь неучем и останется».

«Другое тут, — сказала Велика и повернулась, чтобы идти в дом, но вдруг застыла на месте и посмотрела на мужа. — Видал?» — «Что мне видеть?» — «Видал, здесь сорока сидела и подслушивала, о чем мы говорим».

Действительно, сорока сидела совсем недалеко от них и, наклонив голову, подслушивала их разговор. Как только Велика повернулась, чтобы войти в дом, сорока молча сорвалась с места, зигзагами пролетела между деревьями в саду и скрылась в зеленой листве. «У-ух!» — отозвался сыч из ракитника у реки. Сыча крайне редко можно было услышать днем, он больше ночами подслушивал, и в ответ на каждый звук, каждый оклик или собачий лай, а также на кукареканье деревенских петухов с реки доносилось: «Ух, ух! Ух и дела!»

«Подслушивала», — убежденно сказала Велика и пошла в дом топить печку. Пока она ломала на колене хворост, пока разжигала огонь и дула на него, она не переставая бормотала, что, мол, другие сороки в сторонке ждут, а эту послали подслушивать, разузнать, что да как, и им донести. Ей пришло в голову, что и новых соседей надо предупредить, чтоб они не разговаривали во дворе слишком громко, потому как сороки подслушивают и потом разносят, что услышали, по деревне.

А Заяц бродил по двору, два раза заходил в дом выпить соды и все поглядывал на улицу, не идет ли там кто по какому делу, чтоб тут же к этому человеку и присоединиться. Но на дороге никто не показывался.

«Дай-ка я старый напильник поищу, — подумал Заяц. — Как будет у Тико наковальня, он мне огниво сделает!» Он полез в подвал и стал в полумраке рыться в железном хламе, нашел старые серпы и грабли, лошадиную подкову, ушки от тяпки; между подковой и тяпкой нащупал напильник, вместо ручки на одном его конце был насажен лущеный початок. Этим напильником он точил свою пилу, потом разводил зубья, чтобы пила легко скользила, но за многие годы напильник сточился и стал гладким. Поднимая напильник, Заяц услышал, что в подвале кто-то дышит носом, да еще с присвистом.