Избранное

Она уже зашла во двор и стояла под шелковицей рядом с трубой. Заяц и кузнец снова вернулись к шелковице, Заяц пнул трубу, она отозвалась: «Дрын!», ударилась в ствол шелковицы, еще раз сказала: «Дрын!» — и упала в траву. Клевцы, растревоженные ее дребезжанием, завозились в ветвях, запищали и по одному или маленькими группами отправились пешим ходом вниз по стволу — посмотреть, что случилось. Они не умеют летать в темноте, поэтому они двигались пешим ходом, вниз головой, дошли до трубы, разглядели ее, повернулись и ушли обратно в темноту. Но наверху они не притаились, как это делают ночью птицы, а расселись на невидимых ветвях и принялись что-то обсуждать. Среди щебета доносилось и отчетливое покрикивание какой-то птахи: «Цын! Цын! Цын!» «Вот это он и есть, — сказала Велика, прислушиваясь к птичьим голосам. — Этот клевец не как другие клевцы пищит».

«Пускай он даже тенец, — сказал Заяц, — но труба-то ему на кой? Ему ведь печка не нужна».

Подошел и Петр Сусов с фонарем, почихал под шелковицей, но ничего определенного тоже не мог сказать. Он, правда, слыхал, что тенцы любят доить коз, но чтоб они трубы катали, он в первый раз слышал.

Кое-как Заяц и Петр Сусов успокоили соседей и посоветовали, ложась, оставить гореть керосиновую лампу и фонарь. Тенец увидит, что в доме светло, и не посмеет войти.

Рано утром Заяц снова разжег огонь, он вспыхнул тотчас, дым побежал от человека, искры тоже. Было еще темно, но небо на востоке белело. Последние петухи возвещали наступление утра. Заяц всегда связывал начало каждого своего дня с петушиным кукареканьем. Но с тех пор, как у него появились новые соседи и выковали наковальню, вместо с петушиным пением подавала голос и наковальня. Потянулись дни, которые начинались звоном наковальни и кукареканьем петухов.

Смесь в котле уже закипала, когда наковальня у соседей запела, задышали мехи. Сыновья Тико замахали молотами. Железо не ждало, оно должно было раскаляться, должно было приобретать новые формы и новую закалку. В этой рассветной жизни ничто не напоминало о тенце, деревня просыпалась и, еще сонная, весело жмурилась на солнце. «Все это бабьи выдумки, — сказал Заяц кузнецу. — Труба упала сама, покатилась по ступенькам, прокатилась еще немного по двору и уткнулась в шелковицу. Хочешь, я ее сейчас толкану, и увидишь, как она до шелковицы докатится».

Он взял трубу, спустил ее с крыльца, жестяная труба покатилась, дребезжа, по двору и уткнулась в ствол шелковицы. Клевцы запищали, тучей поднялись над деревом, засвистели крыльями, а потом, как по команде, забились в дупла и отверстия в стволе. Только одна птица осталась на верхушке дерева, она постукивала время от времени, клювом по ветке, словно передавая что-то морзянкой: «Тук! Тук-тук!.. Тук!»

В это время пришла жена опекуна Истрати — звать Зайца и его жену на обед, потому что один ягненок сломал ногу и Истрати его прирезал. Заяц сказал, что оставит трут булькать на огне, а сами они с Великой придут на ягненка. На обеде был и другой опекун, Зарко Маринков, с женой и ветроупорной австрийской зажигалкой. Она, однако, не действовала, потому что Зарко взял бензину у одного типа с мотороллером, а бензин этот, будь он неладен, оказался смесью и засорил его зажигалку.

Под вечер жена Зайца забежала домой, а мужчины остались у Истрати допивать. Огонь под котлом почти погас. Велика подбросила веток и, выпрямляясь, увидела, как в зарослях бузника у соседей мелькнула косынка и посыпались искры, словно бы от огнива Зайца. «Разрази его господь!» — сказала про себя Велика и подошла поближе к изгороди, чтобы разглядеть все получше. Стебли бузника покачивались, но косынка скрылась, и, как Велика ни всматривалась, она ничего не увидела. Зато она заметила, что на стену дома высыпали ящерицы — на этот раз все вниз головами — и застыли там как приклеенные, глядя на бузник. Велика перекрестилась, ящерицы, как по команде, отлипли от стены и попадали в бурьян. В тот же миг в бурьяне снова появилась косынка, а под косынкой лицо молодой цыганки. Целый сноп искр рассыпался вокруг нее, а клевец, который целый день постукивал, оповещал о чем-то спрятавшихся птиц, вдруг вместо своего спокойного «Тук! Тук-тук!» закричал: «Кр-р-р!».