Избранное

«Это верно, что крепче, — ответил Заяц снизу, придерживая одной рукой шапку, чтоб не упала, потому что он сильно откинул голову, — но зато за одну лапку страховитей. Коли она за одну лапку привязана, она тогда пуще топырится и других сорок больше будет пугать». — «И мне так сдается», — сказала Суса, а кузнец дополнил: «Так оно и есть».

Суса Тинина потянулась к сороке и привязала ее за одну лапку, сорока растопырилась и стала больше походить на пугало, чем раньше, когда она была привязана за две лапки. «Так она больше повешенная, — сказала Суса Тинина, — и если…»

Но кончить она не успела, потому что с улицы послышался женский голос: «Мерзавец, я за медовкой, а он тут грядки подпирает! Хорошо, я мешок забыла, вернулась, а то ведь и не увидела бы. Дожидайся теперь, когда я за медовкой пойду! Ты иди за медовкой, а я прислоню грядку и сама на нее полезу».

Заяц даже не обернулся, чтобы посмотреть на улицу. И не глядя, он видел свою Велику. «Ой-ей, ой-ей!» — запричитал кузнец, глядя, как плавно спускаются юбки Сусы Тининой по перекладинам грядки.

«Ты что ж, хочешь, чтоб мы глядели, как женщина расшибается?» — уже позже спрашивал Заяц жену. «И пусть бы расшиблась!» — не унималась она, входя и выходя из дому, наконец сунула мужу в руки полотняный мешок и отправила его за медовкой. Он выпил соды и пошел. Тико стоял в сторонке и временами повторял: «Не могли мы допустить, чтоб женщина расшиблась!» — но Велика его не слушала; прислонив грядку от сенного воза к крыше дома, она велела ему держать покрепче и полезла наверх развешивать низки красного перца.

Кузнец до самого обеда держал грядку, и Велика украсила всю стреху крыши низками перца. Все это время она не забывала покрикивать: «Гляди, чтоб грядка не поехала!» Кричала она громко, чтобы слышала Суса Тинина, Суса Тинина слушала, слушала, наконец не выдержала, взяла старый половик и валек и пошла на реку стирать половик. Колотила она половик так сильно, что звуки ударов разносились по всей деревне. «Так ее!» — твердила себе под нос Велика и развешивала под стрехой низки с перцем.

В это время Заяц шел по лесу, но и не думал высматривать медовку или дикую мяту, а оглядывал буки, надеясь увидеть на них наросты, то есть трут. Долго оглядывать не пришлось, наросты были повсюду, он их отламывал и складывал в мешок. До полудня он наполнил мешок, нашел здоровенный нарост, с телячью голову, отломил и его, взял под мышку и вышел на поросшую мягкой травой поляну, окаймленную старыми буками и молодой буковой порослью. Трут он положил под голову вместо подушки, лег на спину и, заглядевшись на небо, на плывущие по небу облака и на полет одинокой птицы, забылся и заснул.

Проснулся он оттого, что, еще не открывая глаз, почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он открыл сначала один глаз, но со стороны открытого глаза никого не было. Он закрыл его, открыл другой и увидел опрокинутую, словно он глядел в теодолит, дочку кузнеца, ту самую, у которой было двое детей после двух свадеб и третий вообще без свадьбы. Крепкая бабенка улыбалась и держала два больших мешка, почти с нее ростом, все в пестрых заплатах. «И как это ты в лесу не боишься, — сказала цыганка и села рядом с Зайцем. — Я, пока мяты да медовки набрала, чуть не померла со страху. А вдруг медведя встречу? Лес небось, как же без медведя».

Она улыбалась.

Заяц тоже улыбнулся и отодвинулся, переложив голову на один из ее мешков. Мешок был мягкий и душистый. Заяц протянул руку и схватил цыганку за босую ногу; кожа у нее была прохладная. Он перехватил рукой повыше, повыше кожа тоже была прохладная, но более гладкая.

«Штаны не носит», — подумал Заяц, опрокидывая ее на мешок. Он вспомнил на миг Сусу Тинину, Суса Тинина была в штанах, там, наверху, под стрехой с сорокой. Но он тут же забыл про Сусу Тинину, почти задохнувшись запахами мяты и медовки.

«Теперь огонь у тебя будет гореть», — сказала ему потом цыганка, оправляя юбку и улыбаясь все так же, только чуть рассеянно. «Огонь?» — переспросил Заяц. «Огонь, огонь, — подтвердила она. — Ты разве не знаешь: кто подержался за цыганку, у того огонь горит, а кто не держался, только дымит и весь дым в глаза лезет. Поглядим теперь, купят ли у меня цветики, вон они как помялись…»

Заяц хотел сказать ей, что купят, но она его не дослушала, вскинула оба мешка на плечи, как переметные сумы, и быстро скрылась в лесу. Заяц прислушался, до его слуха донесся говор, женский смех, кто-то чихал. Говор, смех и чихи надвигались прямо на его поляну, из-за деревьев показались женщины, дети, потом снова женщины, и среди них плелся Петр Сусов с большим мешком за плечами. Это он и чихал, Петр Сусов.