Избранное

Левшонок толкнул калитку. Мокрые после дождя петли тихо скрипнули. Он закрыл калитку, постоял и прежде всего услышал звон воды, тонкой струйкой падающей в мраморный желоб — кран у колонки был плохо закручен. Буковый чурбан, на котором пилили дрова, торчал на своем любимом месте под навесом, растопырив подставки-ноги, утонув по щиколотку в опилках, и вид у него был вполне философский: вот, мол, стою я, и с места меня не сдвинуть! Левшонок оглядел себя при свете электрической лампочки и очень себе не понравился: штаны его успели пропитаться в прицепе мелкой известковой пылью; на дне кузова оставалась известковая пыль, смешанная с соломой, Левшонок сидел на соломе и унес на штанах немало известки. Глаза щипало из-за той же извести, которую поднимал в дороге ветер… Синеватый свет все так же дрожал в доме учителя, юноша прислушался и уловил издали голос Апостолова.

Он дошел до ступенек, медленно поднялся по ним, голубой свет, струившийся из дома, залил его мягкой волной. Тихо пройдя по коридору, он остановился у открытой двери гостиной. Учитель Апостолов сидел к нему спиной, в старом кресле, где он всегда любил сидеть, когда смотрел телевизор. За креслом стояла деревянная табуретка, на которой обычно пристраивался Левшонок — чуть позади и сбоку от учителя. Учитель смотрел передачу и иногда оборачивался назад, чтобы какой-то фразой выразить одобрение или несогласие. Ученик сидел сзади и кивал.

В открытую дверь слева виднелась часть кабинета учителя, письменный стол, кипа его дневников и порыжевший от лишайника надгробный камень с турецкой чалмой на макушке, надпись на котором гласила, что какая бы слава ни окружала человека при жизни, память о нем будет хранить лишь камень. Учитель сидел, всецело поглощенный передачей, Левшонок на цыпочках прошел по ковру, не произведя своими босыми ногами ни малейшего шума, и присел на край табуретки. Через плечо Апостолова он смотрел на живое и подвижное лицо Апостолова на экране. Учитель говорил о работе ума, работе сердца и работе рук. В сторонке чинно сидел лесник, в ногах у него виднелась шкура убитого волка. Вскоре должна была появиться жена учителя Найда и поднести чай в русских стаканах, камера должна была отъехать назад и в экран войти сильно надушенный Ангел Вентов, а в самой глубине должен был возникнуть сам он, Левшонок, усевшийся на чурбан для пилки дров. Так их снимали телевизионщики, и Левшонок ждал, когда он увидит себя.

В кабинете Апостолова зазвонил телефон, Левшонок посмотрел в ту сторону, но учитель не обратил на звонок никакого внимания, он был весь поглощен экраном. Левшонок продолжал смотреть передачу, в то же время считая в уме, сколько раз прозвонит телефон. Он прозвонил четыре раза, умолк и зазвонил снова, но Левшонок перестал считать, потому что на экране — будто пленка порвалась — вместо чая в русских стаканах крупным планом показалась пила. Камера отступила, на экране появились учитель и Левшонок — они пилили на чурбане метровое полено, двигаясь ритмично и красиво. Когда отпиленный кусок упал, камера подъехала к нему почти вплотную, чтобы разглядеть вблизи, как он лежит на боку среди опилок; потом камера отвернулась и увидела руки лесника, сложенные на коленях.

Камера была как животное, которое останавливается на отдельных предметах, обнюхивает их, секунду-другую думает, переходит на следующий предмет, там тоже задерживается на секунду, внезапно поворачивается кругом и снова находит лицо учителя литературы… В этот миг учитель глубоко затягивался дымом сигареты, и некоторое время человек и камера пристально глядели друг другу в глаза.

«Телефон!» — тихо сказал Левшонок, потому что телефон снова зазвонил.

Учитель не прореагировал, даже рукой не двинул, а сидел в старом кресле все так же неподвижно, вытянув вперед хромую ногу.

«Подойти?» — спросил Левшонок и встал с табурета. Учитель и на этот раз не ответил, и юноша тронул его за плечо.

И, только он коснулся его плеча, как почувствовал, что его прохватывает холодная дрожь. Учитель литературы Апостолов сидел в кресле мертвый, вытянув вперед хромую ногу и положив одну руку на колени. Рука лежала на коленях, а в самой руке лежал блестящий и неподвижный шагомер. Другая рука крепко держала ручку кресла.

Когда Левшонок обошел кресло спереди, чтобы увидеть лицо учителя, он заметил, что конвульсия искривила одну его половину, почти закрыв один глаз. Смерть наступила быстро, так быстро, что не успела деформировать все лицо, а коснулась лишь одной его половины, как и одной руки — она спокойно лежала на коленях мертвого человека, а в ладони ее спокойно лежал шагомер с накрученной на указательный палец цепочкой.

Ужас охватил юношу, потому что в доме продолжал звучать мягкий сипловатый голос учителя и сквозь табачный дым с экрана зорко смотрели его внимательные живые глаза.

Мертвый человек сидел с наполовину искривленным лицом, голубой свет телевизора дрожал, охватывая его со всех сторон, и было страшно, что учитель с экрана не может понять, что учитель в кресле мертв!