Избранное

Снова зазвонил телефон, но Левшонок не нашел в себе силы перейти в кабинет, он застыл на ковре, и одна мысль слепо билась у него в голове: «Разрыв сердца!.. Разрыв сердца!» Голубой свет пульсировал и шелестел в комнате, живой Апостолов с экрана заливал светом все предметы, придавая им голубоватый оттенок.

Внезапно и резко в сознание юноши вонзилась сверкающая синеватая сталь венгерской косы, когда та со свистом неслась по воздуху, ища, в кого бы ей врезаться… Если Левшонок поворачивался к экрану телевизора, он чувствовал, как спину его леденит присутствие мертвого Апостолова, если же он поворачивался лицом к креслу, его обжигал сзади взгляд живого Апостолова с экрана; он точно стоял на краю пропасти и, боясь свалиться в эту пропасть, не смел шевельнуть пальцем.

В этот миг позади него раздался треск, зазвенело разбитое стекло.

Левшонок чуть не подскочил и, обернувшись, увидел в окне смеющуюся рожицу Аттилы. Маленький варвар, высадив рогаткой стекло, стоял, облокотившись о подоконник, и вызывающе смотрел на Левшонка. Вызов в его глазах быстро сменился испугом, он попытался втянуть голову в плечи, и в какой-то степени это ему удалось, хотя над плечами все равно торчали большие уши.

Очень уж зло, видимо, взглянул на него Левшонок, потому что мальчик, увидев, как тот направляется к окну, еще больше съежился и крикнул: «Ой, не надо!»

Левшонок грубо выдернул рогатку у него из рук и вроде бы легонько шлепнул ею Аттилу по лицу, но лицо так стремительно исчезло из рамки окна, как будто он смахнул с подоконника горшок с цветами.

В кабинете учителя снова зазвонил телефон. Не выпуская рогатки из рук, Левшонок повернулся, прошел через гостиную и выглянул в коридор, надеясь, что вот-вот появится Найда, но и коридор, и ярко освещенные ступеньки крыльца были пусты. Он взглянул через плечо назад, мертвый учитель все так же спокойно и безучастно смотрел на экран. Далеко за ним виднелась часть кабинета, кипа тетрадей на письменном столе, каменная чалма. Держась поближе к стене и по-прежнему крепко сжимая в руке рогатку, Левшонок вернулся назад, переступил порог кабинета и остановился, не спуская глаз с дневников своего учителя. Кто-то словно бы шепнул ему: «Не смей перелистывать дальше!», какое-то мистическое чувство охватило его, и я думаю, что источником его было главным образом присутствие каменной мусульманской чалмы.

Он снова вышел в коридор, потом на крыльцо, холодный пот крупными каплями проступил у него на лбу. С крыльца он увидел множество других ступенек, мокрых и блестящих, ярко освещенных электрическими лампочками, нелепо разбросанных по кривой безлюдной улице с серыми и оштукатуренными каменными оградами.

Никто не подымался, никто не спускался по этим ступенькам.

Он спустился во двор, отвернул до отказа кран колонки и подставил голову под сильную струю. С мокрой головой вышел на улицу, пинком открыв калитку, прислушался, не идет ли кто. Никаких шагов не было слышно, жители городка сидели по домам. Левшонок вложил в рогатку камень, натянул ее до предела и отпустил. Камень протарахтел по черепице и умолк, видно, упал на мягкое. Левшонок наклонился, подобрал второй камень, выпустил и его из рогатки во тьму, камень полетел над городом, но никакого звука не издал.

Он обернулся и взглянул на дом мертвого Апостолова — коридор, мерцая голубоватым светом, зиял, точно преддверие загробного мира.

Не оборачиваясь больше, Левшонок пошел по улице. Время от времени он наклонялся, находил ощупью какой-нибудь округлый камень, вкладывал в рогатку и посылал в темноту, напряженно прислушиваясь, не раздастся ли звон стекла. В эти минуты он был похож на маленького варвара Аттилу или, скорее, на маленького смешного Давида, который с пращой в руке отправился во тьме искать своего Голиафа. Юноша был одинок в этот мокрый вечер, точно камень, выпущенный из пращи. И хотя он искал филистимлянина и в темноте метал в него камни, я могу сказать, что сам он был словно Голиаф, которого неожиданно огрели прямо по лбу, однако он еще не успел это осознать.

Темнота городских улиц поглотила его, и босой юноша исчез из поля моего зрения. Никто не крикнул ему вслед: «Левшонок, эй, Левшонок!», никто не прошептал хотя бы его имя. Сдается мне, что если б его и окликнули, он бы все равно не отозвался, и уж тем более не ринулся бы обратно на зов человеческого голоса… Вероятно, мы еще не знаем, как, каким образом надо звать молодого человека, чтобы он нас услышал и вернулся бы к нам!

Дополнительный свет

Судя по тому, что Левшонок оставил тетрадь о этими записями дома, вероятно, он собирался вернуться обратно в деревню. В город его потянуло не из-за телепередачи, телевизор он мог бы посмотреть и в доме Опекуна.