Избранное

Пока женихался, он еще следил за собой, брился, мазал жиром волосы, причесывал и стриг их. Но после тридцати совсем опустился. Умывался только по воскресеньям или когда хозяйка или служанки его, заросшего, грязного, прогоняли из-за стола. Он перестал причесывать волосы и только, когда они доходили до плеч, брал глубокую сковородку, надевал ее на голову и сам подстригался, чтобы не платить два гроша, или другие батраки стригли его и всегда озорства ради норовили сделать из него еще большего урода, чем он был на самом деле. Руки Мацо вытирал о брюки или шляпу, обувку не снимал, разве что когда ему что-то жало или требовалась починка. В лес и в поле и так сойдет, а когда приходилось в город ездить, он надевал длиннющий тулуп, который все закрывал.

Да и кому какое до него дело? Хозяину и подавно, лишь бы Мацо свою работу делал…

Целых двадцать лет был Мацо при лошадях: пахал, возил хлеб, сено, зимой — навоз, дрова, ну и хозяйку с хозяином в город.

Дел всегда хватало. Слуги, бывало, не успеют поесть в людской, рот утереть, как хозяин или хозяйка дают новые распоряжения, новую работу, да такую, что на три дня хватает.

Мацо сначала спал в конюшне, на парах, а когда тяжело стало забираться наверх, то устроил себе постель тут же, прямо рядом с лошадьми.

Лошадей Мацо любил, ходил за ними как за своими, заботился куда лучше, чем о себе. Не раз, с тех пор как хозяина выбрали старостой и им приходилось галопом гнать в город, Мацо, бывало, скидывал с себя все тот же черный тулуп и накрывал им взмыленных коней, а сам засовывал застывшие руки под мышки или хлопал ими об себя, притопывая ногами, пока хозяин задерживался у служных в комитатском доме.

Мацо возил хозяина с хозяйкой и в поле, и в луга, — они сильно растолстели и не могли, да и не к чему им было ходить пешком к работникам. И Мацо больше был господским кучером, чем батраком.

Хозяин жаловал его за то, что из шести лошадей Мацова пара была самая быстрая и красивая, и Мацо ловко ею правил, к тому ж был терпелив и ждать мог до бесконечности.

Когда его лошади состарились, хозяин купил новых, молодых. Однажды, под вечер, Мацо спешил на них в город за хозяином, молодые, не обученные еще кони понесли, перевернули бричку у плотины, и Мацо сломал ногу.

Хозяин поместил его в больницу, «мол, жалко было бы такого работника потерять, дома-то, может, хуже заживет».

Мацо скоро оправился, но стал прихрамывать, перелом был в колене, и оно после все время покалывало. Мацо остерегался ступать свободно на всю ступню и до самой смерти приволакивал вывороченную ногу и больше опирался на мысок.

С лошадьми ему стало трудно управляться, да и годы уже были не те, и его приставили к волам.

Но через несколько лет он так сдал, что уже не мог ярма на вола накинуть. Тогда хозяин решил отправить его в телятник, к коровам.

— Пускай попрыгает за ними на своей кочерге, — смеялись они с хозяйкой, советуясь о Мацо.

С ранней весны до осени Мацо пас коров, а зимой кормил, поил, ходил за ними.

Спал он теперь в телятнике и все не мог нахвалиться, что, мол, ему там не дует и спокойно с телятками.

А то, что он опять вернулся туда, где жил мальчишкой, к молодняку, Мацо даже не сознавал. Он был благодарен за всякую невольную перемену в своем житье, не задумываясь, что, отступая, опускается все ниже.

Отобрали у него коней — ладно: «и без того руки сводит». Отобрали волов — опять ладно: «ни запрячь толком, ни тяжелое поднять, ни борозду ровную проложить не могу… Все нога моя хромая! И на том спасибо господу богу, что так все обошлось, других-то, бывает, хуже уродует. Гей, Буренка, а ну, иди сюда, Собоня! Чтоб тебя черт побрал, я тебе покажу, как на чужом пастись! Тебе что, своего мало?» Он и не думал про свое унижение.

Проходя по полям, я часто останавливался поговорить и все подтрунивал над ним, а когда случалось бывать у старосты, мы вместе с нотаром смеялись над ним, донимая расспросами, когда же, мол, он женится, и все сватали ему всех подряд старых дев, вдов и одиноких.

У одной, мол, деньжата водятся, у другой — трое детей, с третьей и выпить вместе можно, а вот эта тебе, похоже, давно нравится — смеялись мы над ним.

— Только вот надо тебе себя в порядок привести: побриться, космы остричь, а то такого неряху и сватать не пристало, — с серьезным видом говорил ему нотар.

Мы все смеялись, и Мацо тоже растягивал рот в улыбке, обнажая три зуба, торчащие из-под широкой верхней губы. Улыбался он только потому, что все вокруг смеялись.

Мацо и в самом деле был совсем заброшенный. Лет десять, не меньше, он не брился и лишь изредка ножницами на ощупь обстригал кое-как бороду. Почти спрятавшиеся под веками глаза, волосы как старая мочалка, растрескавшиеся от грязи и навоза руки, заросшая верхняя губа выступает, и из-под нее видны торчащие кольями зубы.

— Да вы, вельможный пан, лучше мне табачку немного для трубочки…