Избранное

Нотар насыпал ему хорошего табачку в тряпицу, и Мацо, чтобы вдоволь им надышаться, забирался на целый вечер в людскую, за печку на лавку, и курил так, что дым из ушей и глаз валил; он вытряхивал трубку, перемешивал остатки и снова курил до тех пор, пока девки не выгоняли его, ругаясь, что так начадил.

— Да ведь мне холодно, вон как трясет, и мокрый я весь… Ишь барыни какие! Другие смолят тут сколько хотят — и ничего, — защищал он хоть это единственное свое право и отказывался уйти. Но его продолжали гнать, и он стал потихоньку курить в хлеву и больше не ходил в людскую, разве что поесть. Да и еду-то ему частенько выносили, не желая есть с ним из одной миски.

К осени Мацо стал совсем плох и когда пас скотину, и дома все норовил прилечь.

На холоде у него перехватывало дыхание, в ноге кололо. Но он никому не жаловался и лишь, когда боль уж очень донимала, потирал ногу или согревал ее в поле у костра. Кто-то посоветовал ему прикладывать к боку свежую капусту. Хозяин, смеясь, заметил, что такое, мол, только перед смертью делают; нотар прибавил, что пора ему с женитьбой поторопиться, если он вообще собирается испытать какие-то радости в жизни, другие тоже что-то присовокупили, но все — с насмешкой.

Мацо молчал в ответ, даже табаку у нотара не спросил. Только девкам сказал, чтоб заварили ему медуницу, мол, какой-то приятель-пастух ему присоветовал, да они его не послушали. Тогда он сам поставил варево к огню, ворча на девок: «У-у, вертихвостки, им только ухажеров подавай…»

Ни медуница, ни капуста не помогали, и тогда он махнул рукой на лечение и все чаще стал просить табаку, да ходил к хозяйке за стопкой водки, настоянной на кореньях. Кто-то сказал ему примешивать в табак сенную труху, и дышать вроде в самом деле полегче стало.

К рождеству ему уже совсем невмоготу стало управляться с коровами. То и дело теснило грудь, он так задыхался, что слезы выступали на глазах, и такая слабость охватывала, что он искал, где привалиться или сесть, и знай курил. Он все чаще обращался к другим батракам за помощью, и те, видя, что Мацо совсем плох, сами подбрасывали коровам сена и ухаживали за ними..

После рождества грянули сильные морозы.

В телятнике Мацо пробирало до костей, как он ни накрывался соломой, мешками и разными тряпками. По утрам его приходилось будить, почти бессильного поднимать и заставлять есть, но он, лишь поковыряв, откладывал ложку…

— Недолго, видно, протяну, — говорил он себе. — Скотине и той отдохнуть пора приходит.

На дворе наступает тишина, все укладываются спать, и только душа Мацо не знает покоя.

— Вот только как же у нас с хозяином? Мне ведь и вправду с ним посчитаться пора, вон и этот говорил, — вспомнил он про меня.

Правда, понимал он это совсем по-другому, не так, как я ему объяснял.

— Хозяин кормит меня, одевает, на всех святых новые башмаки и шапку купил… а от меня пользы никакой. Как же я отслужу ему, коли хвороба не отпустит?.. Лежать да помалкивать? Ну уж нет… Эдак я и умереть-то по-людски не умру, как в землю ложиться? И не сгниешь ведь, пожалуй, — вспомнил он про свою жизненную установку: честно трудиться (на себя или на другого, ему было не важно) и достойно умереть.

Он поднялся с соломы и потащился к дому. Окна в доме светились.

Мацо отворил двери и нерешительно переступил порог.

Хозяин сидел за столом за рюмкой и перелистывал общинные бумаги.

— Хозяин… — Мацо закашлялся с каким-то присвистом, голос его прервался, — я уж недолго протяну… вот, пришел рассчитаться… если я что должен, так сколько мне еще дослуживать? — взволнованно начал он.

— Что с тобой, Мацо, ты что-то сник совсем, согнулся, изменился — не узнать. — Хозяин, не видевший Мацо несколько дней, с удивлением поднялся.

— И я о том говорю. Если я чего должен вам останусь, так ведь меня и в могиле мучать будет, что я даже на старость не заработал, — сказал он со слезами на глазах.

— Да что ты, наоборот, это я тебе… — он снял календарь и на обороте страницы прочитал. — Всего вместе еще тринадцать золотых выплатить должен, да после всех святых тебе должно было что-то остаться… Утром мы с хозяйкой посчитаем, а эти я тебе, если хочешь, хоть сейчас выплачу. — Хозяин вдруг впервые неожиданно решил по справедливости поступить.

У Мацо камень с души упал, он утерся подолом рубахи — рот, нос и глаза — и, наверное, рассмеялся бы от радости, если бы не мучавшая его боль.

— Да вы, хозяин, не беспокойтесь. На похороны-то мне, глядишь, хватит. Только вы уж меня, — подойдя к хозяину, он схватил его за руку, — не как бродягу какого под забором закопайте. Ведь пока силы были, работал не хуже других… — И слезы опять блеснули под его лохматыми бровями.

— Конечно, ты и не хуже других, — уверял хозяин Мацо. — Да что ж ты, и вправду помирать собрался?

— Да уж, видно, час мой пришел. Я нынче хуже старого Мишо. — (Мишо был слепой мерин, который резал сечку, возил молоко в город и делал другую легкую работу). — Зачем же мне обузой быть всем вокруг да и себе? — спокойно отвечал Мацо.