Избранное

Дюрко пал духом, по две-три недели оставался непереодетым, по два-три дня неумытым, и тем чаще бывал в трактире. Никто его за это не осуждал, даже наоборот, знакомые сочувственно говорили, что ему «одно остается — пить». Выпив, он плакался перед приятелями, жаловался на жену. Одни сочувствовали ему, другие ей…

— Эх, почему меня тогда сразу не раздавило… — с отчаянием повторял Дюрко спустя время.

— Да уж, не надо было у докторов в ногах валяться, теперь бы не мучилась, не бедствовала с тобой. Пошла бы в услужение, и жила бы, как люди…

Они часто ссорились, особенно когда Дюрко приносил мало денег и жена не могла придумать, за что заплатить сначала — то ли за квартиру, то ли за молоко, то ли за одежду или еще за что.

Дюрко ни разу не попрекнул ее, что б она ни сделала, — помня ее самоотверженность во время его болезни и понимая ее недовольство и обиду теперь. Сердясь, он сердился на самого себя, на свое несчастье и старался помочь жене в чем только мог. Но истратить пять-шесть золотых в месяц стало для него привычкой. Брат посылал им картошки, старенький отец привозил иногда головку сыра, маслица, но и у них лишнего не было, однако Тонка была убеждена, что они должны все это давать, — дескать, «видят же, какой он».

В деревню надо возвращаться, подумывал Дюрко. Но как быть? Жизнь там дешевле, но работа тяжелая, семь потов сойдет, да и он только что пасти овец смог бы, больше ничего. И поедет ли жена? Та и слышать не хочет. Мол, лучше утопиться.

Раз бросила ему в лицо:

— Наверно, ты все-таки пьяный тогда был.

Глубоко задетый, Дюрко стал молчаливым, скрытным. А ей хоть бы что, его любовь была уже ни к чему. (Его долю прожили до последнего гроша.) Если бы она захотела шить или стирать, то и сама могла бы сколько-нибудь заработать и греха бы не знала…

Тогда-то и подвернулся ей заработок — прибирать комнату холостому чиновнику из города, а потом и другую, но это, по три золотых в месяц, много не давало.

Ан нет, давало!

Со временем перестала жена ворчать, начала приносить мужу домой поношенную одежду, с первого мая перебрались они на старую квартиру, начали жить как прежде и у Тонки завелись деньги.

— На какие доходы ты это купила?

— Прибавил мне золотой, да и к празднику тоже кое-что получила, — говорила она, принося домой ром, чай, конфеты…

В прежней бедности и Тонка чуть поизносилась — и в одежде, и в лице. А сейчас снова стала ходить павой, как и прежде, когда у Дюрко еще руки были и он приносил хорошее жалованье.

Все это начало казаться ему подозрительным — жена возвращалась поздно, была неразговорчива, пуглива, даже в глаза ему открыто не глядела.

— Жена, не проедаем ли, не пропиваем ли мы нашу честь? — ластился он к ней со слезами на глазах, когда и старые приятели его в этом убеждали, да еще слухи разные приносили. Ну и, конечно же, соседки, женщины!

Она рассердилась и недели две ходила надутая, плакала — вот, дескать, благодарность за ее доброту. Муж просил прощения, она не хотела его прощать до самой смерти, накинулась на него с упреками, — мол, если бы даже и так было… с голода пес пса сожрет; а он умолял простить его, — мол, никогда больше и не помянет об этом, все приятели виноваты…

Они помирились и какое-то время жили тихо.

Но Тонка была уже на пути к падению; познакомилась она и с другим старым холостяком, нотариусом, стала прибираться и у него и домой приносила еще больше. (Ей платили, и она брала). Мужу она собиралась взять служанку. Во всяком случае, предложила ему.

Дюрко отказался и от жены ушел. Домой он не появлялся неделями, спал на станции по углам, в депо; принесет жена поесть — хорошо, а нет — выпьет стакан водки, и довольно.

Приятели передавали ему уже самые достоверные слухи о неверности его жены, подзадоривали его, придумывали, что сделали бы на его месте, как любой из них сжил бы ее со свету, и изобретали изощренные способы, один страшнее другого. А другие за его спиной говорили, что это он сам довел ее до такого, вернее, его несчастье.

Вынести всего этого Дюрко уже не мог и ломал голову — как избавиться от насмешек и позора?

«Домой, в деревню!» — мелькала у него мысль. Но… даже в пастухи он не годится — подоить, загон переставить не сумел бы.

Он будто оглох, ослеп, голова была словно трухой набита — давит его, гнетет, а придумать что-нибудь толковое никак не придумает. Что же, наложить на себя руки или снова начать борьбу с жизнью?

Как дошел он до такого позора? Что теперь делать? Пока был трезв — ходил словно убитый, а напившись, плакал перед друзьями в голос и домой не показывался. В корчме, в смраде и крике, среди последних пьяниц, — вот где нашел он прибежище; иной раз напьется, а иной раз в рот капли не возьмет, упрется… А его и там допекали, — дескать, теперь, когда он дома не ночует, жене одной страшно, она и ходит к другим…

* * *