Избранное

Плача, пошла она вместе с отцом к служному. Люди на улице останавливались; одни-то знали, почему ее ведут, другие, гадая, перешептывались и чего только не наговаривали на нее… Шляется, дескать, по домам, поди что подтибрила… а может, убила кого… или еще чего… Пришли они с отцом в канцелярию; писари стали бесстыдно ее разглядывать, отпускать на ее счет шуточки по-венгерски. Ни на кого она не произвела особого впечатления. Хоть и была собой пригожа, да сейчас — заплаканная, плохо одетая, — жандармы ее прямо с работы привели в чем была.

Старый служный, охочий до лакомых кусочков, был разочарован. Он-то думал, что рисованием занимается этакая деревенская красотка, молоденькая девочка, а увидел — перепуганную, заплаканную, измазанную краской девчонку, просто «глупая, словацкая рожа…»

Он сразу потерял к ней всякий интерес и посему занял официальную позицию.

Нехотя объяснил, что по закону не разрешается заниматься ремеслом без свидетельства об обучении.

Хозяин возразил: зачем же ей учиться, коли она и так умеет?

Отец стал упрашивать, чтоб ее отпустили, заверяя, что она больше рисовать не будет… Хозяин хотел, чтобы ей позволили закончить работу и дали бы рабочую книжку, тогда она могла бы спокойно заниматься этим ремеслом…

— Невозможно!

Маляр угодничал, рассыпался в похвалах вельможному пану служному — мол, уж он-то законы знает — и добавил, что самому-то ему пришлось целых четыре года маяться в ученье.

— И все же надо давать работу и другим, коли необходимо…

— Это к делу не относится, — обрушился служный на хозяина и рассудил так: в своем доме девушка пускай малюет себе на здоровье, в чужих — нельзя.

— Да нигде она не будет! — пообещал отец. — Если уж ее за это с жандармами приводят…

А хозяин — свое: что ж теперь дом его, так и останется незаконченным?

— Договаривайтесь с мастером, — посоветовал начальник.

Так и поладили: девушка еженедельно должна платить пьянице маляру из своего заработка гульден…

Стало быть, два дня она работала на пьяницу, четыре на себя и свою осиротевшую семью…

Вот это называется порядки!

Портной, с рабочей книжкой на руках, имеет право побираться, а девушка без книжки не имеет права работать.

Зарабатывай она на хлеб нечестно, никто б не вмешался; тогда выгораживали бы ее все — глядишь, и книжку бы ей дали, а может, и пять гульденов за билет…

Перевод Н. Аросьевой.

Довольные (Из тюремных записок)

Во дворе р-ской кутузки много лет назад, когда и я занимал там одну из «светелок», стояла на невысоком пне клетка с черным дроздом. Надзиратель говорил, что дрозда еще птенцом взяли из гнезда и посадили в клетку, там его и выкормили родители. Он вырос, и родители его покинули, но дрозд не скучал, неутомимо прыгал с жердочки на дно клетки и назад, однако не пел. Когда воробьи затевали на деревьях драку и живым клубком скатывались вниз, на траву неподалеку от него, дрозд замирал, косился на воробьев и, самое большее, сердито чвиркал. Он не подавал голоса, даже когда воробьи забирались на его клетку и крали морковь, которую надзиратели ежедневно в обед засовывали ему между прутьев — дескать для того, чтобы дрозд поскорее запел. Но воробьи улетали, а дрозд на дне клетки невозмутимо поклевывал упавшую морковь и лишь по привычке поднимал порой черную головку или сдвигал широкие желтые надбровья. Вел он себя тихо, не выделяясь из окружающей обстановки, и время от времени старательно чистил свой желтый клюв то с одной, то с другой стороны, садился на жердочку и снова прихорашивался или сидел и сидел на одном месте, словно в пример нам, арестантам.

Так проходил весь его день. И мой тоже. Мне не давали ни работы, ни книжек, и я глядел сквозь оконную щель на дрозда и думал, думал о тюрьме и о свободе.

Надвигалась осень, и нам, арестантам, да и тюремному надзирателю бывало зябко, — солнце лишь в полдень ненадолго заглядывало во двор, окруженный высокой стеной. Если шел дождь, дрозд забивался в заветренный уголок под крышей клетки и дремал там целыми часами. А я придвигал к окну лавку, забирался на нее с ногами, хотя в длину была она не больше аршина, поджимал колени, обхватывая их руками, прислонялся горячей головой к железной решетке и мечтал… Я считал недели, дни, часы, чувствуя, что, того и гляди, сойду с ума. Тюрьма — не место для людей с фантазией, к тому же убежденных, что страдают безвинно, — не удивительно, если такой человек и свихнется. Не раз хватался я за решетку, пытаясь расшатать, вырвать ее; я думал о напильнике и о том, что уж лучше никогда больше не свидеться со своими, чем сойти здесь с ума.