Избранное

— Мой сын, весь в меня! Все, как и у нас с тобой, мать, было, — пускается отец в воспоминания, как отчаянно он влюбился. При этом лицо его кривится — он смеется сквозь слезы, роняет трубку из беззубого рта, по чубуку течет слюна, слезы капают на сорочку, хоть он то и дело отирает согнутыми пальцами нос и рот, а то и трубку оботрет о колено, а это старуху бесит просто до крайности.

— Табачище не отстираешь потом… — ворчит она, не столько от злости, сколько по привычке, ведь завела это она почти сорок лет назад, когда они едва поженились. А сейчас задело ее, что отец вроде сравнил ее с Борной, хоть и ясно, что не по-худому, по-хорошему. Но все равно!

— Мои родители были порядочные!

— Да не о том я… Ой, старая, старая… До чего колюча, просто еж.

— А нешто я к тебе с пустыми руками пришла? Откуда у нас конопляник и луг? Кто корову привел?

— На выгон ты ее привела, нашу корову, — усмехнулся старик. — Ладно, ладно, все правда. Только я бы тебя взял и без приданого, будь ты, как Борка, — улыбается старик воспоминаниям.

— А вот я бы не стала рубить дерево не по себе, как эта побирушка, не пошла б за тебя бесприданницей.

— Эх, кабы всем столько разума, как у тебя тогда… Поди-ка, подай мне уголек, моя старушка, — переводит старик разговор на другое.

— Еще чего! Побегу пальцы обжигать! — упрямится старуха, но тут же смягчается.

— Чего ж так! За тридцать пять лет — ведь на святого Дюра уж будет — ты ни разу не зажгла мне трубку… А бывало, и вино покупала… — пригорюнился старый, но не взаправду, а лишь бы поддеть ее. Сам он тем часом, опустившись на колени, доставал из плиты уголек и, подбрасывая его на ладони, стряхнул затем в трубку, прижал толстым ногтем; после, уже попыхивая, шевелил пальцами, потирая слегка обожженные подушечки.

Такие шутливые речи, правда, велись лишь после работы, когда все возвращались с поля. Вечер, но еще не стемнело настолько, чтоб зажигать лампу. Варилась картошка, хватало света от огня в печи, а старый Дробняк сидел перед ней на скамеечке, старуха на лавке, грея руки над плитой, а внучата, поспешив разуть деда, если не дремали по лавкам, то выпытывали у бабушки, с чем нынче будет картоха.

— С языком! — отвечала та, чтоб отвязались, но по ее тону они догадывались, что им дадут и молочка.

Молодые — Ондрей с женой — еще обряжали скотину, но то за одним, то за другим заходили в дом, да частенько и посмеивались, глядя, как старик отец пререкается с матерью — ну, ровно дети малые. Правда, молодые сохраняли при этом серьезный вид, потому что старики в детство не впадали… Старуха-то еще совсем крепкая, на здоровье не жалуется. Случись, невестке вдруг занеможется, она сразу:

— Будет тебе! Я вон старая, а хоть бы что! — но потом тайком шептала старику: господи, нешто опять, не дай бог… И он сразу понимал, но, вздохнув, махнет рукой:

— Лишь бы здоровыми росли…

— Вот-вот, напророчь еще, — старуха боялась вслух говорить об этом. — Мало им четверых?

— Мало или не мало, нам хватит, а им нет!

Да что там — мало. Старый Дробняк умер через два года, а внуки рождались. И не только дома, а и в Америке — уже второй!

Старого скрутило как-то очень быстро. Осенью он простыл, когда копали картошку, и первым делом у него пропало желание курить. Пробовал ему раскурить трубку сын, внуки — он их давно обучил таскать ему угольки, — дали огонька, и он слегка только затянулся, но все равно задыхался.

— Спрячьте их, дети мои, а коль станете когда курить, пригодятся вам трубки, вспомяните и меня, — хоть до тех пор, пока трубки не разобьются. А я уж и последнюю пачку табаку докурил…

Простуда обернулась воспалением легких; не помог ни доктор, ни пиявки, не прошло и недели, как отдал богу душу. Только что нотара и общинный совет успели позвать, завещание сделать.

Он с Янко всегда в ладу был, да и мать постепенно примирилась с младшей невесткой, а когда они прислали из Америки фотографию своего ребенка, и совсем простила сына. И письма им посылать стала, как, дескать, живут, выспрашивала тех, что возвращались:

— Ну, как они там, дети наши?

И ей отвечали, что хорошо, мол, и хорошо вспоминают и дом, и ее, мать. «Горяча была свекровь, — сказала-де как-то невестка о Янковой матери, — да я не принимала близко к сердцу, потому как знала — ей нас с Янком не разлучить».

Была, правда, ссора из-за внука, потому что все говорили: ребенок весь в Борку, одна старуха с этим не соглашалась ни в какую. Она видела в ребенке сына.

— Ну куда вы глядите? — сердилась она. — Ну что в нем от нее?

— Я почти что слепой, и то вижу, что у него глаза большие, как у нее. Знаешь, у нее были глаза как небо…

— Ах ты! Вот хрыч! И ты тоже заглядывался на эти глаза?

Все весело смеялись.

Так что в письмах, на бумаге, они уже помирились. Янко писал о «своей милой жене», и старуха всякий раз замечала:

— Теперь, хочешь не хочешь, а должна быть мила. Лишь бы и дальше так было…

— Вот настырная баба! Коль она ему мила и ты сама теперь поняла это, так чего еще тебе надо? — напустился на нее отец.

Мало-помалу они склонили старуху на сторону Борки.

— Покамест у них все слава богу, — признала и старуха.