Избранное

Он вернет в срок или, по крайней мере, оговорит задержку, и ты охотно подождешь. Если тебе это не по нраву, нотар поймет это по твоему лицу и тотчас швырнет тебе деньги, едва откроет железную кассу. А там у него целые пачки бумажек… Поневоле задумаешься, для чего же он берет в долг, коли у самого вон сколько деньжищ, да и подосадуешь — зачем осторожничал… А потом уж как ни извиняйся, что ты и не думал ничего, мол, такого, охотно дашь и впредь, пусть, мол, благородный пан нотар задержат деньги, коли они им еще нужны, — все тщетно.

— Не нужны мне ваши одолжения, — отрубит он и швырнет тысячную бумажку, чтоб ты дал сдачу, а ты, конечно, не скажешь, что тебе сдать нечем, и намучаешься, бегая по родным и по всей деревне, пока разменяешь, а потом дрожишь, когда он тебе отомстит. Известно ведь, до чего он «благородный человек», когда тихо да ладно, но зол как черт, когда привяжется к кому: не оставит в покое, хоть за версту его обходи. И попробуй обойди, коли он тут нотар…

Иногда он только проверяет, особенно новичков — вновь избранных членов правления, старост, казначеев: не побоятся ли они дать ему в случае надобности, ну а когда уж деньги в руке держит, тотчас со смехом вернет — дескать, благодарствует за доброе отношение и доверие. И угостит сигарой или душистым трубочным табаком.

На свои именины, в день Августина, нотар приглашал и угощал щедро всех старост и выборных в своей конторе, а на другой половине дома в это время полно гостей из города, и господа потом не надивятся, как же любят нотара его общины и как старосты да другие прирожденные ораторы поздравляют его, желая, чтобы господь бог вкупе со святым Августином дал ему доброго здоровья.

— Спасибо, спасибо, благодарю за поздравления, а вот кто мне даст тысячу золотых? — вопрошает пришедший в хорошее расположение духа нотар, желая доказать панам, что пользуется безграничным доверием, да и имущество у него есть, под которое ему можно дать в долг.

— Хоть бы и две! — отвечает кто-то.

— А, вон как высоко меня ценит Мигак Андраш! Готов дать за имущество целых две тысячи! Ха-ха-ха! — расхохотался он над Ондреем, смеются и все присутствующие мужики — чего-де он вылез со своими жалкими двумя тысчонками. Господа ухмыляются. А Ондриш, краснея, отговаривается — он, мол, не имел в виду имущество, он просто так, на слово… Потом все к шутке сведут, посмеются вдоволь. А вечером из города приезжают цыгане, собирается молодежь, на дворе танцы, и кому из господ охота, тот может вдоволь натешиться, подержать в танце крестьянок за упругие бока, а то и поухаживать за девушками. Дамы, господа, которые не танцуют, болтают и веселятся в комнатах; порой кто из господ выйдет за нуждой на двор, подвыпившие крестьяне встают, приподнимают шляпы и, когда тот уйдет, начинают выяснять, кто и в каком присутственном месте видел этого пана, спорят.

Ондриш не больно-то разглядывает гуляющих, он вместе с соседом прикидывает — сколько может стоить усадьба и сад нотара, тысяч пятнадцать, как дух свят. Они подсчитывают, шепчутся, и Ондриш мотает на ус…

III

А нотару того и надобно, чтоб Ондриш мотал себе на ус. Жена его ведает почтой, нотар лучше всех знает, сколько Янко посылает из Америки…

Он брал уже у многих, но худо тому, кто проговорился об этом. Даже собственной жене! Потому что нотар тотчас, где сможет, там перезаймет и вернет с упреками — дескать, вы испугались, тряслись за свои жалкие три сотни… Ну, так вот они… словно я их и не брал!.. Вот они — и прощайте!

Крестьянин от удивления столб столбом, а нотар тотчас и объяснит, какая муха его укусила.

— Расхвастались, что дали мне три сотни…

— Да что вы, я ведь только жене… как мы, люди, все смертны, чтоб она знала, — оправдывается крестьянин, и потом дома из-за этого просто грех, беда: как это жена не удержалась, проговорилась матери или брату, и все разнеслось…

А нотар какое-то время держится холодно, неприступно и, лишь когда его прижмет, снова «унизится», помирится. Так вот и вышколил он крестьян, научил их, особенно тех, что сидели на должности, иметь «служебные тайны», как говорилось, когда время от времени он посылал посыльного за тем или другим; они подписывали векселя, а дома говорили о «служебной тайне». Так они давали ему деньги и подписывали векселя тайком друг от друга, а главное — от своих жен и детей. Нотар служил в деревне уже тринадцать лет, и сколько кто ему за это время одолжил и подписал, этого не знал никто, даже банки в городе, а их было четыре… Но земля нотара от долгов была чиста, под заклад он не брал.