Избранное

— Добро пожаловать, матушка дорогая! — восклицает Ганка, беря руку старухи, а та с плачем целует ее в голову… Ганка хочет поцеловать ей руку, низко наклоняется к ней, а старуха хватает ее голову, чтобы поцеловать в лицо, и они совсем запутались, в пору хоть смеяться. В коридор выбежал и Янко, оставив вареники, но стал как вкопанный: какие-то чужие люди и дети, а отец идет последним…

— Дочь моя, дочь моя, — и в этом голосе, охрипшем, прерывающемся от плача, все — прощение, радость и благодарность за любовь, которую старуха почувствовала по тому, как невестка поцеловала ей руку. Остальные стоят со слезами на глазах… Господи, осуши им их и дай хорошую работу, чтобы они вспоминали когда-нибудь отцовский дом, проданный, чтоб оплатить тяжкую дорогу сюда…

Перевод Л. Васильевой.

Пан сын

I

Домко Янош, которого неверно было бы именовать Яно или Янко, потому что с шести лет и мать и отец звали его Яношко, окончил учительское училище и, подавая с июня до сентября прошения, получил наконец место учителя и органиста в отдаленном городе.

В большом словацком городе П. — две железнодорожные станции: большая, главным образом товарная, и малая, для пассажиров. И хотя ближе было бы пану учителю идти с городской окраины, где они жили, на малую станцию, он все же решил ехать с большой.

— Это он, бедняжка, — приговаривала его мать, — для того, видно, чтоб мы его дольше провожали. — И за обедом тихонько, не жалуясь, выплакала целый передник слез, промолвив только: — Вот уж, видно, в последний раз я тебя кормлю.

И отец не сдержался, утер пальцем глаза. И Янош был растроган, но представив, как станет причитать мать дорогой и на станции, что ему придется краснеть, — если встретится кто знакомый из господ или коллега, — он не заплакал, только, раздосадованный, мало ел, а больше курил.

Было воскресенье, один из первых еще погожих дней сентября. По главной улице города прогуливались господа и рабочие, прислуга и солдаты; многие спешили за город в рощу — насладиться последним теплом и музыкой, повеселиться и потанцевать.

Поезд, на котором собирался уехать Янош, отправлялся в четыре, но Домкова, оставив немытой посуду, принялась наряжаться. «Чтобы сыну моему стыдно за меня не было», — думала она при этом и еще раз умылась, причесалась и надела все самое нарядное.

Отец еще с утра вычистил три пары башмаков: сына, жены и свои — и теперь, не зная, чем заняться, чувствовал себя как-то неловко; время от времени он обращался к неприветливо хмурившемуся сыну, спрашивая уже в двадцатый раз про расстояние, жалованье, и угощал его сигарами и сигаретами; развернутые, они лежали на окне — он принес их еще утром, возвращаясь из костела. Сын отвечал, что у него есть свои, он, мол, тоже купил, — отец об этом знать не мог, поскольку к обедне они ходили врозь — отец на словацкую службу, сын на венгерскую. Но чтобы не переводить свои, он все же закурил из отцовских; так они и дожидались, пока соберется мать, та даже рассердилась — они то и дело нетерпеливо на нее поглядывали — и велела им заняться разговором. Но Янош дома все больше молчал, а отец, ворочая на лесопилке бревна, не научился умным беседам — не у кого было; вот и сейчас он размышлял, что бы такое еще спросить, но так ничего не придумав, брякнул:

— А жалованье-то какое?

Было два часа, когда мать наконец собралась; они могли бы не спеша дойти до станции за полчаса. Но мать подняла их:

— Нет уж, пойдемте, лучше там подождем… Скоро уж три будет, а там, не успеешь оглянуться, и четыре…

И она, кивнув, заставила подняться и отца, твердившего, глядя на пана сына, что у них еще «есть время», и они пошли. Янош перекинул через руку новое пальто, в другую взял трость и, натягивая новые перчатки, отворачивался и морщился от дыма сигареты, который лез ему в нос и глаза; собравшись, он зашел на прощание к хозяевам дома, пожелать им «доброго здоровья».

Отец тем временем примерялся к довольно объемистому новому чемодану, собираясь подхватить его за ручку, но Домкова не дала. Он, дескать, слишком тяжелый, еще петельки оторвутся, да и сама она хочет нести, что своему сыночку собрать смогла — немного одежки да бельишка. Она нарочно у пани домохозяйки парусиновый плат одолжила, чтобы увязать чемодан и нести его за спиной.

У домохозяев они сошлись вместе: сын, отец и мать, которая поднялась наверх с чемоданом на спине, чтобы еще раз, хоть напоследок, показать, что этот красивый, ученый, одетый во все новое молодой человек — ее пан сын. И вот, наконец, они двинулись.

— Счастливого пути! — кричали вслед вышедшие проводить их хозяева.

Учитель махал шляпой, мол: «köszönöm», то есть спасибо, а мать, задержавшись в воротах, едва утерев слезы, навернувшиеся на глаза во время визита к хозяевам, допытывалась у сына, дал ли что ему пан домохозяин, когда так сердечно, даже дважды желал ему всего наилучшего и руку пожимал…

— С какой стати он будет мне давать… я ведь не мальчик! — сердился сын, опасаясь, как бы те не услышали, а мать думала про себя, что все-таки мог бы дать хотя бы крону-две.