Избранное

— Я готов, со всей семьей, — ответил Ондриш. — Не по доброй воле еду, а только стыд мне тут оставаться… Брат мой, жена, мать, дети мои, как знать, что вышло бы из меня здесь, получи я должность, к которой так стремился… Мое счастье, что все так получилось. Я и так уже был как слепой. А теперь, даст бог здоровья, я всем, всем вам отплачу добром, только простите мне… Алчность меня обуяла, брат, позарился я на твое, а и своего лишился… Хотя оно и так бы я все потерял, иди я и дальше по этой крутизне — не для нашего она брата, не для простого человека. Сорвался бы я с этого откоса… А теперь — что ж, я гол как сокол, но я живой человек, и есть у меня воля… — И Ондриш заплакал, исповедуясь себе в грехах праздной жизни тех лет, когда исполнял должность в общине. Обнял жену и совсем размяк, чего с ним давно уж не случалось, а в последние годы и подавно… Тогда он привык приказывать, распоряжаться, ожесточился.

Янко написал насчет билетов. Но пока они пришли, сколько сил понадобилось старухе матери, чтоб покориться, смириться с отъездом; даже когда прошел страх (она боялась смерти в пути), не перестала ее глодать мысль — как она поедет к невестке, которую никак не хотела признать, и вот теперь будет дожидаться от нее куска хлеба. Помириться-то они помирились после рождения первого ребенка, когда из Америки прислали фотографию, но одно дело на расстоянии и совсем другое — жить под одной крышей…

На билеты в Америку Мигаки продали отцовский дом… Бог им судья — они не могли иначе… Но мне тяжело с ними расставаться.

VII

В Аллегане, на «Чешском холме», наискосок от угла Нью-стрит, поднимемся на второй этаж деревянного дома с балконом и заглянем в квартиру Яна Мигака. Уже подходя, за дверью, вы услышите словацкую речь. А войдя, увидите молодую женщину, — худощавая, бледная, но живая, подвижная, она с утра занималась уборкой, а с полудня крутится как белка в колесе. Пятилетнего Янко три раза отшлепала за то, что путается у нее под ногами и лезет с вопросами именно сейчас, а у нее столько дел, как никогда.

Янко, муж, прислал ей телеграмму, когда они приедут, и этот момент все ближе и ближе.

Она взяла у кумы шелковые одеяла, и теперь гостей ждут постели, застланные под самый потолок, как дома, в словацкой деревне; потолки тут не больно высокие, хотя дома́-то как башни…

Дочку Ганка уговорила лечь спать, обещая разбудить, когда папа приедет; третий малыш, годовалый мальчик (он-то больше всего и отрывал ее от дел), наконец уснул и теперь лежит в колыбели разнаряженный, каким не был с самого крещения.

А сама Ганка — в длинном розовом фартуке с перекрещенными сзади лямками и завязанными бантом, концы их развеваются, когда она торопливо снует по тесной кухне; платок повязан по-бабьи, руки голые до локтя, на пальцах поблескивают два золотых колечка да обручальное. Она готовит угощение — сегодня большое событие! Одно, уже готовое, она вынимает из духовки, другое ставит, третье подогревает, четвертое доваривает… Это досолить, то подсластить, и она знай поворачивается, то и дело поглядывая на часы.

Отчего она так волнуется? Ведь не первый раз они принимают гостей, и она справлялась. Муж и отец возвращается? Шурин с невесткой приезжают? Нет, свекровь едет. Та самая свекровь, что была настроена против их счастья, костьми ложилась и разбила бы его, не поставь Янко на своем или вздумай он слушаться мать и здесь, в Америке. Как же — он хозяйский сын, а она батрачка. Ганка не держит зла на свекровь, будет рада с почтением принять Янкову мать, пускай та поглядит, какая она работница, поймет, что зря опасалась… Лишь бы поверила мне, что я от чистого сердца все это делаю, думает Ганка. Да разве Ганка может, разве посмеет упрекать их в чем-нибудь? Кого? Ведь это мать, и дети, и золовка, все они хлебнули горя и одинаково несчастны: все имущество потеряли. Пропали и их с Яном сбережения. Ганка утерла слезу. И ее вклад был в тех полутора тысячах долларов, ведь она помогала их заработать, а потом скопить. Теперь-то свекровь не посмеет сказать, что у Ганки ничего не было. А сейчас мы все будем равны…

Такие мысли были у Ганки.

— Мама, я спать хочу, и ты не разговариваешь со мной… — говорит старший сынишка, у которого от ее мельтешения по кухне даже голова закружилась, да и поздно уже, в эту пору он уже спит, и сейчас прямо падает.

— Погоди, сынок, уже немного осталось, вот-вот приедут отец и бабушка, и дядя, и тетя, и ребятки, такие же, как вы. Мы и Ганичку разбудим. На-ка вареников и жди. Не оставляй меня одну…

Мальчик сонно берет тарелку с варениками, нацепив один на вилку, открывает рот, но глаза у него слипаются. И тут вдруг Ганка бросает все и бежит к двери, потому что там послышался шум, разговор, оклики и все по-словацки.