Избранное

Не знаю, почему я подчинился ему. Принес из кабины пачку табаку, распечатал, протянул наглецу. Он свернул цигарку в палец толщиной, раскурил и, смерив меня с головы до ног бесстыжим взглядом, произнес:

— Ну что ж… Покурим и послушаем твою биографию. Давай рассказывай, как и за что угодил сюда. По тому, как ты управляешься с трактором, видно, какой из тебя мастер. Шофером был? Налево работал.? На чем погорел? — На лице его мелькнуло подобие ухмылки.

Чтобы не жечь зря горючее, я выключил двигатель, подсел к незнакомцу и, слегка робея, коротко рассказал о себе, так и не сознавая, почему, собственно, откровенничаю с ним. Он слушал, гримасничал, сплевывал время от времени, но не перебивал, пока я не выговорился.

— Понятно. Значит, тебя наказали за то, что ты хотел стать героем? Успехов добивался? Да-а… Редкий случай! За это можно на всю жизнь обидеться.

— Ни на что я не обижаюсь, — возразил я, полагая, что он не так меня понял. — Обижаться приходится только на самого себя…

— Ну ладно… Есть такая поговорка: «Если уж сыпать соль, то пока растворяется». По праву старшего научу, как тебе дальше жить. — Он ухмыльнулся. — Думаю, мы это дело провернем.

— Какое дело?

Мой собеседник нахмурился.

— А-а, зеленый ты еще. Не хочешь, как хочешь.

Мне захотелось поскорее отделаться от него. Я поднялся.

— Работа ждет…

— Тоже работник нашелся! — Он забрал мой табак и сказал наставительно: — Берет тот, кто сильнее. Понял? Если захочешь узнать про меня, тебе любой молокосос из тех, что тут вкалывают, расскажет со всеми подробностями. А если начальству капать станешь, — пригрозил он, — получишь сполна, что причитается.

Он повернулся ко мне спиной и, шагая вразвалку, скрылся за деревьями.

День подходил к концу. Я стал соображать, сколько еще осталось сделать ходок. Завел трактор, проверил крепление бревен на прицепе и начал спускаться с горы. Заметил, между прочим, что не стало слышно визга пил. Должно быть, закончив работу, все ушли с деляны. Мог бы, конечно, отправиться на отдых и я, но не оставлять же на лесосеке бревна. К тому же неприятный разговор так взбудоражил, что хотелось забыться в работе. Одному, без чокеровщика, пришлось трудновато, и я провозился допоздна.

Медленно и тихо валил снег. В ночи далеко разносилось резкое уханье филина. Он будто повторял слова того неприятного типа: «…как тебе дальше жить». Чтобы не слышать, я поглубже напялил на уши шапку, плотнее прикрыл дверцу кабины, но это не помогало. Филин орал на весь лес. Вспомнилось, как говорил отец, что стоит только прокричать: «Несите воду в бурдюке, сварим мясо филина», и он замолчит. Я высунулся из кабины и завопил не своим голосом:

— Несите воду в бурдюке!..

Еще. Еще раз. Филин не мог не слышать меня, но стал ухать еще настойчивее.

«Наверно, до самого утра не заткнется…» Я оставил трактор у лесного склада и направился к шалашам, в которых мы жили. Их было два — длинные, вроде бараков, сделанные из жердей и покрытые корой и лапником, а снизу обвалованные снегом. Возле нашего еще тлели угольки костра. У затухающего огня виднелась чья-то скрюченная фигура. Это был старик повар, отбывавший наказание за какую-то мелкую провинность. Он не давал погаснуть костру, чтобы не остыл мой ужин. Есть не хотелось, но я не мог обидеть старика: он только из-за меня не спал. Глотая пахнущую дымом и диким луком похлебку, я обратил внимание на сохнувшие у костра драные сапоги повара.

— Дед, — сказал я. — Обувь-то у вас — того…

Старик сидел не шевелясь, протянув к костру обмотанные портянками ноги, уставившись полузакрытыми глазами в угли, над которыми изредка вспыхивали и тут же гасли огоньки. Казалось, он дремлет.

— Ничего, сынок, — отозвался повар. — Обойдется. Скоро обещали заменить обутки.

Он подбросил в костер сушняка.

— Возьмите мои. Мне ходить мало приходится. А в кабине можно в чем угодно. — Я снял сапоги и протянул старику.

Повар тяжело вздохнул и провел по лицу рукой, выпачканной сажей.

— Доброе у тебя сердце… В жизни всякое бывает, сынок. А ошибки надо стараться исправлять быстрее. Такому работящему парню, как ты, полный срок отбывать не придется. Если не собьет тебя никто, скоро выйдешь на свободу.

Я тут же вспомнил типа, который забрал у меня табак, и спросил у деда, кто это.

— А-а, это курносый Дориг. Он тут в главарях ходит. Держись от него подальше. Некому проучить его. Скинуть бы мне годков тридцать, я бы ему показал!..

Сухие ветки быстро сгорели в костре, но жару прибавили. Угревшийся повар и впрямь задремал. Я смотрел на него и почему-то думал, что не протянуть ему эту зиму, такой у него был жалкий, усталый, даже обреченный вид. И тут еще одна, совсем уж странная мысль пришла в голову: «А что, если и этот дед в молодости был таким же, как курносый Дориг?»

Утром, спускаясь в очередной раз с бревнами к лесоскладу, опять услышал позади хриплый голос:

— Эй, воришка!

Я остановил трактор: «Еще подумает, что я его боюсь». Выглянул из кабины, крикнул, стараясь, чтобы звучало строже:

— Чего надо?

По лицу Дорига было видно, что он рассчитывает на какую-то поживу. Скользя по снегу, подбежал ко мне.