Избранное

Данзану нельзя было не верить, но тем не менее мне было интересно посмотреть на окаменевшее дерево, и я отправился туда. Оно стояло совершенно неподвижно, хотя у него и было много ветвей, и, казалось, всем своим надменным видом говорило: «Много лет я стою здесь посреди голой степи и ни разу не склонилось ни перед трескучими морозами, ни перед буранами, ни перед палящим солнцем. А теперь и подавно никому не осилить даже мои сучья».

Я подошел к нему, смахнул снег и голой ладонью погладил его: оно действительно было холодным как лед и обожгло руку. Мне вдруг стало не по себе и захотелось уйти отсюда.

Когда-то оно, разумеется, было настоящим деревом и шумело на ветру густой листвой, но сейчас никто и не вспомнит об этом. Ветви у него остались, но они намертво застыли и не шелохнутся. Сколько же времени прошло с тех пор, как жизнь покинула его? Этого тоже никто не знает. Бедное дерево! Оно боролось, видимо, до конца, пока не превратилось в камень. И даже окаменевая, наверное, надеялось на что-то и раскидало свои ветви к небу — да так и застыло. Даже сейчас кажется, что оно полно надежды вернуть себе жизнь, но силы покинули его и питательные соки земли не доходят до ветвей. Земля стала для него не больше чем опорой, и теперь она, кажется, осторожно поддерживает ствол, боясь, как бы он не рухнул. Не поможет и многодневный ливень — древесина уже не способна впитывать влагу, — он лишь смоет присохшую грязь. Да и солнце ему уже не помощник — оно может теперь лишь еще больше иссушить его, да и только. Этому бедному дереву сейчас ничего уже не нужно. Даже зовут его теперь не деревом, а камнем. И все же, глядя на него, трудно избавиться от ощущения, что оно все еще продолжает ждать помощи и участия от всех живых существ, которые изредка появляются здесь, — иначе зачем же ему всматриваться вдаль, за горизонт. И надежду эту оно сохранит, видимо, до тех пор, пока не упадет…

Думая так, я и не заметил, что солнце уже село и наступили сумерки. Хорошо, что друзья вспомнили обо мне. По натуре своей я человек жалостливый, но это дерево вызывало во мне больше страх, чем жалость.

Проваливаясь в сугробы, я стал удаляться от него, как вдруг услышал позади себя стонущий крик. Мне показалось даже, что я различил слова: «Не оставляй меня! Не бросай в этой безлюдной степи! Почему ты не хочешь верить, что я дерево? Разве я не настоящее дерево?» Затем крик начал постепенно ослабевать и перешел в едва различимый шепот. Конечно же, это не был стон окаменевшего дерева. Очевидно, я просто хотел услышать то, о чем думал. Возможно, что окрики моих друзей смешались со скрипом снега и донеслись до меня вот таким стоном.

Я вернулся к костру и поужинал; усталость сразу же прошла, но перед глазами все еще стояло то дерево-камень.

Данзан распаковал приемник, посмотрел на часы и сказал:

— Прежде чем отправиться, давайте-ка послушаем последние известия и прогноз погоды.

Пока он искал нужную волну, из приемника вырвалась какая-то эстрадная мелодия. Я в это время сидел у костра, грея руки. Вдруг Саран повернулась ко мне и спросила:

— Это танцевальная музыка?

— Да, что-то вроде твиста, — ответил я.

Саран почему-то весело рассмеялась и, видимо почувствовав себя неловко, покраснела.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовался я.

— Нет-нет! Это я просто так, — сказала она, но, заметив мое недоумение, пояснила: — Иногда всякая чепуха лезет в голову… Прошлым летом приезжала к нам из города одна женщина: ее старший брат живет рядом с нами. Вообще-то мы с ней и раньше были знакомы, в начальной школе учились вместе… Это я о Цэцгэ рассказываю, ты про этот случай, кажется, не знаешь, — бросила она мужу и продолжила: — А поскольку мы с ней были подругами детства, то в свободное время стали встречаться и вспоминать прошлое. Мы тогда держали дойных кобылиц. Иногда она приходила ко мне во время дойки, хотя сама ужасно боялась лошадей. Но и кобылицы тоже шарахались от нее. Стоило ей подойти близко, как они начинали фыркать и кружиться, так что приходилось прекращать дойку. Почему они ее боялись — трудно сказать. Правда, прическа у нее была странная: длинные распущенные волосы чуть не до пояса. Может, поэтому мои кобылицы и боялись ее. После дойки она заходила к нам и рассказывала мне о городской жизни и о городских новостях. Она, бедняжка, очень переживала за меня и часто говорила: «Мы же с тобой ровесницы, а ты рядом со мной выглядишь настоящей старушкой. Отчего бы это? Сама-то знаешь или нет?»

Я отвечала ей, что не знаю. А она: «И знать ничего не нужно. Возишься все четыре времени года со своими кобылицами, вот и результат. По-моему, человек должен брать у жизни все, что он хочет, особенно в молодые годы. И я считаю, что это правильно».