Избранное

— Дура! Плачет, что тетку ее исключат, Флоарю.

— А ты, сынок, не ругай ее. Она тебе жена. Ты с ней одним домом живешь. Растолкуй лучше.

— Да я уж битый час ей растолковываю, а она твердит, что мы бедную женщину обижаем. У кого, твердит, жизнь была горше? Нету моих сил с бабой спорить.

— Ты смотри, пальцем ее не тронь!

— Не! Сердце мне не дозволит, а вот обругать ее обругал. Нехорошо обругал. «Иди, говорю, ко всем чертям, раз ты такая дура». Вот она все и плачет.

Филон Герман весело расхохотался:

— И правда, нехорошо обругал. Теперь утешай да объясни все толком. Ей тоже на собрании голосовать.

— Ну, голосовать-то она, как я, будет, даже если сердце у ней надвое разорвется.

— Ты уверен?

— Уверен.

— Крепко она тебя любит?

— Крепко! — смущенно улыбнулся Илисие.

— А потому ты и объяснишь ей все так, как сам понимаешь. Понимание в доме подороже любви будет.

— Постараюсь, дядя Филон.

— А от кого ты все это узнал, Илисие? Говоришь, час уже со своей женой бьешься…

— Да, пожалуй, с час… Пришел ко мне Илисие Молдован, толстяк этот, брюхан. Говорит быстро, как трещотка, едва одно слово из трех разберешь, а в большом расстройстве еще быстрее говорит, пыхтит, вздыхает, стонет, то лоб, то затылок вытирает, потом весь обливается. «Племянник, говорит, плохо дело. Очень плохо. Выгоняют. Всех выгоняют». Сначала и я испугался, а когда понял, смеяться начал. «Выгоняют, говорит, Боблетека со всем семейством, Пэтру и Флоарю, сноху Обрежэ, а весной исключат Герасима, что вступил с двумя волами, лошадью и отдал свои пятнадцать югаров, потом безбородого Виктора Мана, и Аурела Молдована, что отдал в хозяйство тридцать овец. К осени ни одного середняка не останется, только бедняки». — «Не может того быть, — говорю я ему, — чтобы стали подрывать хозяйство, как раз когда дело на лад пошло». — «Нет, племянник, все для одних бедняков делается», — говорит он. Тут я и подумал, чего это он так убивается, сам-то он бедняк бедняком, и спрашиваю: «Ты что, за Корнела боишься?» — «Боюсь, племянник, боюсь. Ведь Корнел мне почти зятем доводится. А зятя выгонят, думаешь, тестя пожалеют? До седьмого колена всех будут выгонять!» — «Глупости, говорю, выгоним кулаков, и дело с концом». А он все свое. И ушел, покатился, словно камень.

— А кто его так настропалил?

— Не знаю. И времени не было спросить, да и не догадался.

— Ладно, пойдем поговорим с людьми из твоей бригады.

Первый, к кому они зашли, был Илисие Молдован. Жил он на широкой улице, которая проходила как раз посередине села. Дом у него был старый, но еще крепкий: в свое время был он построен из толстых еловых бревен и обмазан глиной. Поначалу крыша была камышовая, но прошлым летом, когда хозяин поставил новый забор, он и крышу покрыл черепицей, и дом теперь как бы говорил: есть у нас и довольство и достаток. Только на стенах побелка кое-где покрылась пятнами, а из-под стрехи спускалась паутина. На просторном дворе, расчищенном от снега, копошилась разная домашняя птица и резвился шестимесячный рыжий теленок с белой звездочкой на лбу. Увидев людей, теленок подошел к ним, обнюхал дрожащими розовыми ноздрями, ласково взглянул огромными глазами, влажными и коричневыми, протяжно замычал и вдруг метнулся в сторону, вытянув хвост, и поскакал в глубь двора.

— Хорошо же нас встречают, — расхохотался Мога.

На пороге с веником в руках появилась Сусана, жена Молдована, такая же толстая, как муж, в небрежно повязанном платке, из-под которого торчали седеющие и еще не причесанные волосы. На ней был некогда белый, а теперь серый фартук, в масляных пятнах. Заметив мужчин, она бросила веник и исчезла, словно ее и не было. Из глубины дома послышался ее тонкий голос.

— Горе мне, горе… Мэриуца, одевайся быстрее. Илисие, тебя кто-то там ищет.

Филон Герман прошел сенями, где на плите горой громоздилась посуда, в углу стоял мучной ларь с откинутой крышкой, словно разинув рот, откуда что-то выклевывала курица, стены были в мушиных пятнах. Посреди сеней стояла лохань с грязной мыльной водой, может, несколько минут назад тут мылась Мэриуца. Обогнув валявшийся на полу подойник, Филон Герман подошел к двери и осторожно постучал.

— Входи! — послышался густой, раскатистый голос Илисие Молдована.

Филон Герман и Илисие Мога вошли и поздоровались с хозяевами. Илисие Молдован был неподпоясан, и его живот выпирал во всей своей красе, огромный и круглый, как трехсотлитровая бочка. Сусана сбросила фартук и успела, неведомо когда, надеть праздничное черное платье из тонкой шерстяной материи, с широкой юбкой в сборку и просторным лифом. Ей не хватило времени причесаться, поэтому она завязала платок под подбородком и обрела таким образом самый благообразный вид. Мэриуцы, этого семейного божка, не было видно, и только ее пестрые бусы и мониста из золотых монет времен Франца-Иосифа лежали на столе.

— Присаживайтесь к столу, — быстро проговорила Сусана высоким мелодичным голосом, по которому можно узнать любительницу пения. — Садитесь, чтобы и сватам в нашем доме также сидеть.