Избранное

— Дядя Филон, мнение мое такое. Выгоним! Всех! Боблетеков в первую голову! Все они лентяи и мошенники. Да еще нос дерут. Не будем их щадить. Даже я не слыхал, чтобы они хоть когда доброе дело сделали. И Пэтру. Ух, этот Пэтру, до чего зловредный! У него и глаза не как у людей посажены. Свекра своего все наливал да наливал водкой, пока тот не помер. Только ему и могло взбрести в голову обварить свиньям кишки. Выгоним! Против них я прямо сейчас голосую… — Он так расчувствовался, что на глазах заблестели слезы. Умильно улыбнувшись, он мягко продолжал: — А вот Корнела пощадим, ведь он молодой… может, исправится… после свадьбы.

— Илисие, — сказал Филон Герман, поднимаясь и берясь за шапку, — все, что нужно было, я тебе сказал… Думай теперь сам и поступай, как по-твоему лучше. Голова у тебя на плечах есть, я мужик ты тертый.

Попрощавшись, они вышли. Еще в сенях они услышали приглушенные девичьи рыданья, доносившиеся из дальней комнаты.

Около полудня Филон Герман и Илисие Мога шли обратно. Похвастаться им было нечем. Многих из членов бригады не оказалось дома, а жены притворялись, что знать не знают, где их мужья. Филон Герман пытался разговорить их, но они упорно отмалчивались. Из тех, кто был дома, большинство выслушивали Филона Германа, кое-кто признавал, что он прав, ругал правление за то, что оно до сих пор терпело «этих мошенников», но в основном молчали, толком не говорили и лишь под конец невнятно бормотали: «На собрании видно будет». Ни по глазам, ни по голосу никак нельзя было определить, что же думают эти люди.

— Тяжело с моей бригадой, — вздыхая, проговорил Илисие Мога. — Многие доводятся родственниками Флоаре и Боблетеку. И у Пэтру есть свойственники… Не знаю, что и делать, честное слово.

— Мы еще к ним сходим…

— Верно, верно. Нужно сходить.

У них кончилось курево, и они остановились у кооперативной лавки, чтобы купить табаку. Из помещения, над входом в которое был прилеплен кусок оберточной бумаги с надписью карандашом «Петейный отдел», доносились голоса, звон стаканов, смех. За столами было полным-полно народу. Слышались выкрики, перебранка. При виде Филона Германа и Мога все замолчали. Кто-то от неожиданности икнул и, получив по губам от соседа, глухо запротестовал. Дым стоял коромыслом. Лица раскраснелись от выпитого вина. Все удивленно уставились на старика.

— Здравствуйте, люди добрые, — с улыбкой произнес Филон Герман. — Как я вижу, неделя с понедельника начинается. А вы говорите, что нехорошо…

— Хорошо, дядя Филон, почему же нехорошо? Садись, пропусти стаканчик.

— Садись сюда, дядя Филон! Сюда, поближе к моему сердцу! — настойчиво кричал какой-то крестьянин с мутным, блуждающим взглядом. Выбравшись из угла, он двинулся к Филону навстречу, задевая столы и стулья. Смуглое его лицо горело, словно с мороза, и готов он был смеяться или разразиться бранью.

— Это ты, Виорел? Сын Петра Молдована из Коастэ, тебя еще Галкой зовут, и у тебя много ребятишек!

— Тринадцать! — гордо выкрикнул Виорел. — Тринадцать живут, а четверо умерли. — И вдруг он начал плакать: — От тяжелой жизни, с голодухи… — И снова закричал, продолжая, как видно, прерванный спор: — Дурачье! Видали? Люди меня знают. Теперь я не первый встречный на дороге. Я человек. Член коллективного хозяйства! — Он распахнул широкий суман и выпятил свою узкую грудь. — Триста пятьдесят два трудодня я один вот этими руками выработал. Да жена еще двести. Потрудились и заработали. Есть чем детишек кормить. Я теперь зимы не боюсь. Сало на чердаке, мука в ларе. А вы мне, дураки, толкуете, что нехорошо, раньше, дескать, лучше было: не враждовали люди, в мире жили. А мне такого мира не нужно. Я в те времена в работниках ходил. У Иона Боблетека слугой был, у сыновей его и дочек. Слышь, дядя Филон, они говорят, не будем их выгонять, они, дескать, были бедные. Я, значит, слугой у бедных людей был, а? — И Виорел захохотал, хотя из глаз его текли слезы. И снова закричал: — Выгоним! Всех! Корешка не оставим!

— Помолчи, Виорел. Будешь кричать, охрипнешь!

Крестьяне, не решавшиеся вмешаться, засмеялись.

— Пусть кричит, — недовольно проговорил Филон Герман. — Все, что он говорит, — святая правда.

— Почему это правда? — поднялся из-за другого стола чернявый мрачный мужик. Он вовсе не казался пьяным, только его зеленые глаза странно поблескивали. В них горела ярость, которая давно уже, наверно, сжигала его. — Почему это правда?

— Потому, что ворона черная.

Люди захохотали. Хохот прокатился пенистой волной, покрыв собою все голоса. Шутка пришлась по вкусу.

— Почему это Пэтру кулак?

— Да ведь речь про Боблетека шла.

— Боблетек пусть меня поцелует туда, куда солнышко не достает. Мне до него и дела нет, а Пэтру мне родня и не кулак вовсе, раз я это говорю.

— Раз ты говоришь, значит, сейчас вишни поспеют? — Лицо у Филона было такое серьезное, а голос звучал так уважительно, что и святой вышел бы из себя.

— Ты, дядя Филон, не насмехайся, я ведь не шучу. Толком тебя спрашиваю, а ты толком и отвечай.