Избранное

Испуганная Флоаря смотрела на него со слезами отвращения на глазах и отрицательно качала головой.

— Не пойду! — крикнула она и, уткнувшись лицом в подушку, снова разрыдалась.

Теофил Обрежэ молчал и с ненавистью глядел на нее.

3

Может быть, час плакала Флоаря, уткнувшись в подушку, а Теофил Обрежэ все молчал и смотрел на нее с ненавистью. Огонь в печке потух, угли покрылись пеплом. В комнате было тепло, воздух стал спертым, тяжелым. Старик потел в своем толстом тулупе, но ему и в голову не приходило снять его.

На улице послышались шаги, с шумом хлопнула входная дверь, и тут же распахнулась дверь в комнату, где сидели Обрежэ и Флоаря. Вошел Корнел. Шапка его была надвинута на глаза, полушубок распахнут. Он грохнулся на свою постель, стоявшую возле печки. Лицо его пылало от мороза и ярости, которую он и не скрывал. Не просидев минуты, он вскочил и, ругая и проклиная кого-то, хотел было снова выбежать на улицу, но вернулся и, злобно взглянув на Обрежэ, спросил:

— Что, дед? Чего тебе здесь нужно?

— А поздороваться ты забыл, дорогой мой?

— А-а! Еще одна проповедь! Хватит! Сыт по горло!

Вдруг он как-то обмяк и опустился на один из массивных стульев, на которых не любил сидеть и обычно никогда не садился.

— Теперь — один черт, — насмешливо пробурчал он. — Можешь приходить и среди бела дня. Скрывать нечего. Я тоже подлый кулак, как и ты. И судьба у нас одна.

Говорил он зло, в упор вызывающе глядя на старика. Обрежэ, удивленный, выжидал.

Флоаря встала и с любовью глядела на сына. Безразличия ее как не бывало. Она не слышала, что говорит Корнел, она слушала только его басовитый, хрипловатый голос. Она была матерью, и не было для нее другой радости, кроме ее ребенка, хоть и стал он взрослым, превратился в красивого парня.

— Корнел! — ласково заговорила она. — Я для тебя куриный суп приготовила, такой, как ты любишь. Пойди, поешь… Проголодался, наверно.

— Ешь сама! — буркнул он. — Ешьте его оба! Я не хочу!

Флоаря так и застыла посреди комнаты, испуганно глядя на него широко раскрытыми глазами и не веря своим ушам.

— Корнел, дорогой мой, — тихо и наставительно, словно в церкви, заговорил Обрежэ, — стукни себя по губам, ибо греховные слова произнесли они. Или ты забыл божью заповедь, что нужно чтить тех, кто дал тебе жизнь, чтобы ты жил долго и счастливо на земле…

Корнел вскочил и яростно закричал:

— Замолчи! Слышишь? Замолчи! Я с ума сошел. Ничего не знаю и знать не хочу.

Корнел метался по комнате, бормоча ругательства, от которых Флоаря приходила в ужас. Она опять присела на краешек кровати и со страхом следила, как он бегает взад и вперед, размахивая руками, изрыгая проклятия. Зажав голову руками, она устало прошептала: «Господи, господи…»

Вдруг Корнел остановился перед стариком и странно посмотрел на него. Хмурое лицо его прояснилось, губы сложились в наглую ухмылку.

— Благодарю тебя, дедушка. Ты кладезь премудрости и научил меня доброму делу.

Корнел снял шапку, прижал ее к груди и смиренно поклонился:

— Спасибо тебе, дедушка!

Присев на край кровати прямо перед стариком, он расхохотался:

— «Запишись, дорогой мой, в утемисты. Побратайся с чертом, пока не перейдешь мостик».

— Не мог я сказать такого! — хмуро отозвался Теофил и глубоко задумался.

— Пусть ты так и не говорил, а послал-то меня к ним все равно ты… Это ты морочил мне голову: не надо, дескать, отличаться от других ребят… Это ты изрекал, — Корнел снова передразнил вкрадчивый голос старика. — «Там, дорогой Корнел, много полезного узнаешь». И вправду много полезного я там узнал, — продолжал он, не скрывая своей ярости. — Я шпионом у тебя был. А теперь меня выгнали вон.

Теофил Обрежэ вздрогнул:

— Тебя выгнали? Кто? Когда?

— Сегодня вечером. «Товарищи» мои. Заявили, что я кулак, эксплуататор, что я козни всякие строил, пробрался к ним, чтобы их разлагать морально. Такой грязью меня обливали, хоть святых выноси. — Начав рассказывать, Корнел стал спокойнее.

— А ты жалеешь, внучек? Жалеешь, что тебя выставили? — с состраданием спросил старик.

— Пусть черт об этом жалеет! — ответил Корнел и осклабился. И тут же сделался серьезным. — Хаяли на чем свет стоит. Так открещивались от меня, словно я заразный какой. А уж исповедовали — всего перетряхнули! Даже этот сукин сын Шопынгэ, которого я три года поил-кормил и он всюду за мной как собачонка таскался, и тот на меня клыки ощерил, словно взбесился. А потом стал реветь коровой: «Ошибся, товарищи, недоглядел, с кем подружился». Слыхали? И пошел рассказывать, как мы веселились, где выпивали, с кем гуляли. Все это в протокол занесли. Потом встал этот осел, Илэрие Колчериу, я из него человека сделал, петь и плясать научил, да как начал меня разрисовывать, я сам чуть не поверил, что хуже меня на всем свете не сыщешь: и над честными девушками я измывался, и ворота дегтем мазал, и с молодыми вдовушками пьянствовал, и любовь с ними крутил…

— Корнел! — крикнула Флоаря, с ужасом слушавшая сына. — Это правда, что они говорили? Ведь это неправда, да? Ты же ничего плохого не делал. Ведь ты так не греховодничал… Ты же не такой испорченный?