Избранное

Тоадер возвращался домой поздно. Хутор спал, укрытый снегом и залитый лунным светом. Всюду было тихо, пустынно. Погруженный в свои мысли, Тоадер неторопливо шагал по дороге. Оказавшись во дворе, он, прежде чем войти в дом, открыл дверь коровника и, чиркнув спичкой, взглянул на корову, которая лежала на свежей соломенной подстилке и жевала жвачку. Корова обратила к нему свои большие влажные глаза и, узнав его, замычала. Тоадер запер дверь деревянным засовом и прошел к сараю. Свинья тяжело сопела, зарывшись мордой в солому. Тоадер остановился на крыльце, прислушался. Откуда-то, видно, из норы, которую она проделала себе в копне сена, выползла собака. Неслышно приблизившись к Тоадеру, она доверчиво прильнула головой к его коленям в ожидании привычной ласки. Но тот не протянул руки, не почесал за ухом. Собака тихо заскулила, вытянула шею, завиляла хвостом. Но и сейчас он не обратил на нее внимания. Тогда пес, просительно тявкая, прыгнул к нему на грудь. Тоадер очнулся и, улыбнувшись, погладил крупную лохматую голову. В полумраке блестели умные собачьи глаза.

— Иди, Неро, иди на место.

Собака покорно отошла и, обойдя, навострив уши, двор, скрылась в своем теплом логове.

Тоадер вздохнул и вошел в сени.

Как всегда, София поджидала его, сидя за столом, придвинутом к чугунной печурке, где едва мерцал умирающий огонь. В комнате было тепло, пахло чем-то вкусным. «София натушила баранины с луком и острым перцем и совсем недавно замешала мамалыгу», — догадался Тоадер.

— Хочешь есть? — спросила она с улыбкой. — Сейчас будем ужинать.

Не дожидаясь ответа, вытащила из печки чугунок, а из-под подушки завернутую в салфетку мамалыгу. Через минуту на столе были тарелки, ножи, вилки и даже пол-литровая бутылка, из которой София наполнила водкой два маленьких стаканчика.

— Я была в селе и купила немножко водки.

— Правильно сделала.

Они чокнулись.

— Будь здорова, София, милая.

— И ты будь здоров, Тоадер.

Оба выпили с серьезными лицами. София поперхнулась, закашлялась. Они рассмеялись, им стало весело.

— Ох и крепкая, — сказал Тоадер, у которого выступили слезы.

— Крепкая, — согласилась София, все еще кашляя. — Допей мой стаканчик, я больше не могу.

Тоадер шутливо воспротивился.

— Равноправие, дорогая. Пей сама свою долю.

— Не могу. — София поднесла ему стаканчик прямо к губам, и он выпил из ее рук.

Ели молча, изредка переглядываясь. Слышно было только, как усердно тикают часы да звенят вилки.

— Вкусно? — заботливо спросила София.

— Очень.

— Наелся? — улыбнулась она.

— Еще как!

— Поди, голодный был?

— Угу! — Тоадер засмеялся. — Ох и славно ты стряпаешь, София.

— Как умею, так и стряпаю, — ответила она смущенно.

— Мне нравится.

Глядя на его улыбку, Софии хотелось о нем заботиться еще усерднее. Убрав посуду, она присела к столу, устремив на Тоадера нежный взгляд, полный любви и спокойствия.

— Опять у вас собрание было? — спросила она.

— Было.

— Партийное?

— И партийное тоже.

— Много у вас теперь собраний.

— Иначе нельзя. Нужно все хорошенько обсудить, прежде чем сделать.

София умолкла, думая о тех разговорах, которые были у нее утром с соседками и попом.

— Скажи, Тоадер, — решилась она наконец, — всех этих людей обязательно нужно исключать из хозяйства?

— Обязательно.

— И нету для них никакой надежды?

— Почему же? Теперь трудом каждый может достигнуть, чего захочет.

— Тогда почему же их не оставить работать вместе с нами?

— Слишком много вреда они принесли, нельзя их оставлять.

— А в другом месте они вредить не будут?

— В другом месте будут вредить, их и оттуда выгонят.

— Что же им делать?

— София, дорогая, кто как стелет, так и спит.

— Это верно… Только я что-то неспокойна. Жалко мне их…

— А кого они обманули, обокрали, не жалко?

София молчала. По тону ее Тоадер понял, что опа успокоилась, примирилась. И еще он понял, что нельзя изменить ее доброго сердца, что простит она даже того, кто будет душить ее и убивать. Может быть, и наступят когда-нибудь такие времена, когда все люди на земле будут такими же добрыми, как его София, когда в людях не останется ни капли зла и не нужно будет ожесточаться сердцем, не нужны станут даже самые справедливые законы, карающие подлецов, люди будут чистыми и прекрасными, они будут улыбаться друг другу. Тогда будет счастлив каждый. Так он сидел и мечтал о счастье, о белоснежных селах, укрывшихся в тени деревьев, о людях, которым работается легко и весело.

— Знаешь, Тоадер, — вдруг заговорила София, — все эти дни я думала. Думала о нашем с тобой разговоре и о счастье… И поняла: все должно быть так, как ты сказал. Но мне как-то не по себе, когда я представлю, что для моего счастья нужно притеснить другого, пусть он даже дурной человек и гроша ломаного не стоит… Тоадер, ты не подумай, что поступать я буду не по-твоему… А жалеть все равно буду…

Тоадер ответил не сразу, и София забеспокоилась. Она вопросительно смотрела на мужа, ей хотелось сказать еще что-то, чтобы он не сердился, но она не находила слов.

— Думаешь, речь идет только о нашем с тобой счастье? — спросил Тоадер своим хрипловатым басом.