Избранное

Но непросто все-таки устроено девичье сердце! Этот дерзкий и нагловатый парень больше других в Земоцихе нравился Талико. Ее раздражала, иногда попросту выводила из себя петушиная задиристость Хажомии, его упрямство, несговорчивый, резкий характер. Он единственный не подчинялся ее прихотям и капризам, частенько и очень болезненно задевал ее самолюбие. И все равно — он ей нравился. Как раз за эту свою дерзость и смелость, за то, что он такой дикий, неприрученный. И она тайно, иногда пугаясь самой себя, тянулась к нему. Сегодня Талико тоже желала ему победы в каждой схватке. Но когда этот заносчивый и самоуверенный дикарь свалил ее гостя — приехавшего из Кутаиси двоюродного брата, — она обиделась. Хажомия обещал ей закончить поединок миром: мы только проведем несколько приемов, потешим народ и полюбовно разойдемся — побежденного не будет. Но родственник Талико оказался парнем крепким и упрямым. Он ни в чем не уступал Хажомии, на подсечку отвечал подсечкой — и в начале схватки они основательно потрепали друг друга. Неподатливость кутаисского парня, его умение постоять за себя пришлись Хажомии не по нраву. Разгоряченный борьбой, он махнул рукой на данное Талико слово, поднатужился, изловчился, сумел-таки поднять своего соперника и намертво припечатал его к земле. Теперь обиженная Талико жаждала только одного — чтобы нашелся человек, который сейчас, вот здесь, на глазах у всей деревни, положил бы этого зазнайку на обе лопатки, показал ему плывущие высоко в небе белые облака.

— Что — испугались, несчастные трусишки? — повернулась она к парням, сидевшим в тени на толстых дубовых бревнах.

— А у меня бока не чешутся, — ухмыльнулся Бачуа. — Вот с тобой, если хочешь, могу побороться…

— Тюха! — презрительно взглянула на него Талико. — Тебе только с девчонками и бороться!

Из-за деревьев вдруг вышел Меки, виновато и застенчиво посмотрел на Талико, улыбнулся — покорно и печально, будто прося простить его. Та от удивления и неожиданности вытаращила глаза. По-прежнему мягко улыбаясь, Меки направился прямо на середину лужайки, к толпе, окружившей борцов и барабанщика, — там слышались громкие веселые голоса и приглушенная дробь барабана. Рослый, не по годам широкий в плечах, Меки шел, грузно ступая на примятую пыльную траву, чуть раскачиваясь, будто нес тяжелую ношу — так ходят люди, детство которых прошло в постоянном непосильном труде.

Талико словно очнулась:

— А ты-то куда лезешь, Хрикуна несчастный! — со смехом крикнула она вдогонку Меки, будто этот парень не человек и ему нечего было делать здесь, среди людей. Меки не обернулся. Эта кличка, видно, на всю жизнь прилепилась к нему с недоброй руки отца Талико — Барнабы Саганелидзе. Барнаба не любил людей и не скрывал этого. Он так подозрительно смотрел на каждого человека — знакомого или незнакомого, словно знал о нем какую-то очень позорную тайну. Его неприязнь к людям проявлялась и в том, что он никого во всем селе не называл по имени — всем давал презрительные клички. Некоторые слова он странно переиначивал. Так, вместо «гамарджвеба» говорил «гэмэрджвэба», стараясь даже приветствию придать оттенок уничтожающей насмешки. Крестьяне его не любили, но боялись. Меки он «окрестил» Хрикуной. Никто в Земоцихе не знал, что означает это слово, но Меки с того дня потерял имя, данное ему при крещении в церкви.

Мать его умерла, едва он научился ходить.

— Сыночек мой! Все твои беды уношу я в могилу! — сказала она в свой смертный час. Но не сдержала мать обещания. Вдосталь хлебнул горя сирота Меки за свой короткий век.

Хрикуна!.. Этим словом матери, рассердившись, пугали своих детей. «Вон идет Хрикуна, он утащит тебя в свою берлогу», — говорили они. Человек, который сказал бы кому-нибудь из жителей Земоцихе, что тот ходит, смеется или разговаривает, как Хрикуна, пожалел бы о своей дерзости.