Избранное

Раткович вздрогнул и, бросив измученных бессонной ночью постовых, бегом пустился по лестнице во двор. Рота застыла в тумане, все более густыми хлопьями падал снег. Дети школьной уборщицы в фантастически пестром тряпье вылезли из подвала и уставились на солдат.

— Убрать немедленно мелюзгу! Какого черта путаются туг под ногами! — заорал Раткович на детей; несколько офицеров начали колотить ребятишек, те с визгом помчались спасаться в подвал, к матери.

— Смирно! Рота, равнение направо! — неслась по двору команда.

— Господин капитан, осмелюсь доложить, в строю двести три человека, — тонким голосом доложил лейтенант Майер. Его маленькая головка почти терялась в обшитом лисьим мехом воротнике. Капитан Раткович был так взвинчен, что у него дрожали колени, однако он справился с волнением и уставился, точно окаменев, в одну точку. Леденящая холодность являлась непременной принадлежностью этикета испанского габсбургского двора. Венгерский королевский устав перенял ее из австрийского дворцового церемониала. Таким образом, капитан Раткович принимал рапорт роты загорских мужиков, согласно испанскому церемониалу, в его венгерском варианте королевского устава 1868 года. Как бы ни был человек разгневан и угнетен, находясь перед строем, он должен подавить в себе все человеческое, стать безликим существом. Раткович застыл перед шеренгами домобранов; тишина, падает снег; ротный пытается собраться с мыслями, вспомнить, для чего стоят здесь две сотни людей под ружьем, почему поднята тревога. В эту минуту Раткович действительно не знал, что произошло в последние четверть часа. Ибо все, что он делал с того момента, когда поручик извлек из стола ящик, он делал без единой мысли, в судороге нервной лихорадки, механически. Мертвый штамп, отупевший мозг, грязь.

«Ах, да! Письмо Скомрака! Взлом, кража, бунт!» — И он начал говорить о бунте:

— Домобраны! В роте произошел бунт!..

Вздрогнули пораженные загорцы. Черт возьми, дело нешуточное! Бунт! С первого дня солдатской службы они слышат об этих проклятых бунтах. Бунтовщиков наказывают: вешают, расстреливают, заковывают в цепи, избивают прикладами, плетями; бунт — дело рук дьявола, и домобраны боятся его, как святые отцы Вельзевула. В слове «бунт» заключена магическая сила.

— Да, ребята! Произошел бунт! Утром дезертировали два домобрана, и один из них угрожает в письме, что застрелит меня, как собаку…

— А, а, — взволнованно зашумели ряды.

— Да! Грозится убить меня. А знаете, что ждет этого несчастного болвана? Виселица его ждет! Язык до пупка высунет! Вот что его ждет!.. Но это еще не все! Ночью кто-то взломал мой стол в канцелярии, украл все деньги и нагадил в ящик, как свинья. Унтер-офицеры, я обращаюсь к вашей чести и упорству, разыщите мне этого негодяя! Ребята! Вы принимали присягу, ваш долг — выдать преступника, в противном случае, бог — свидетель, я расстреляю каждого десятого!.. Сколько денег было в ящике, Кохн?

— Двести пять крон и шестнадцать филлеров, осмелюсь доложить, господин капитан.

— Слышали! Ночью украдено двести пять крон. Если не обнаружите, кто украл, значит, все вы воры!

— Э-ге, ну и брюхо у него, — удивлялась благонамеренная часть роты, — поди ж ты — целое состояние!

А ротные «сицалисты» и якобинцы, воры и курокрады, смеялись в душе от удовольствия. Им приятно, что капитана так облапошили. И кто это у него слямзил? Кто-то из своих, видать…

— Ребята! Слушать меня! Лучше будет, если вражий сын сам признается, поймаю — кожу сдеру!

Тишина. Молчит рота. Ряды неподвижны…

— Ребята! Последний раз предупреждаю: пусть свинья сознается! Иначе, бог мне судья, вся рота ответит! Посажу в эшелон связанными! По пятеркам свяжу. Как собак, загоню в вагоны! Жалованья лишу на пятьдесят дней! Ребята! Завтра своего вонючего пива не получите, все к черту вылью, понятно? Вам известно, кто украл! Вы должны знать, кто ночью был в нужнике!

Рота заволновалась. Не столько из-за угрозы быть связанными, сколько из-за жалованья и пива. От взвода к взводу улиткой поползли вопросы: какая сволочь разбила лампу в нужнике, какая сволочь спала с бабой?

Было установлено, что ночью в нужник ходили немногие, а те, что ходили (трое из третьего взвода и двое из четвертого), тут же вернулись. Отсутствовали они самое большее две минуты, и их виновность мало вероятна. Таким образом, нить преступления нащупать не удавалось. Относительно Скомрака и Финка, которых больше всего подозревали в том, что именно они оставили след в капитанском столе, половина первого взвода утверждала, что они не ночевали в казарме и появились здесь только к побудке, другие же клялись и божились, что это не так. И здесь не удалось добраться до истины. Вдруг кто-то вспомнил, что ночью отсутствовал домобран Рачич. В казарму он вернулся, когда трубили побудку.

— Рачич! Рачич! — резко закричал Раткович. — К черту на рога не хотите ли пробежаться? Вас что, просить отдельно? Это правда, что вы не ночевали сегодня в казарме?

— Да!

— Кто дал вам увольнение?

— Никто!

— Ах, так? А где вы были? Опять за бабой волочитесь?