Избранное

Потрясенный и ошеломленный Раткович медленно приходил в себя, он походил на человека, на голову которого свалился кусок черепицы и который растерянно озирается по сторонам.

— Кохн! Кохн! Вы дали телеграмму? Телеграфировать всем! Немедленно телеграфировать! — И воображение Ратковича тут же нарисовало картину: во всем королевстве звонят, надрываются телефоны, стучат телеграфные аппараты; вся телефонно-телеграфная сеть пущена в ход, и в эту сеть наконец попадается проклятый Скомрак…

— Кому телеграфировать, осмелюсь спросить, господин капитан?

— Как кому? Бестолочь вы, Кохн! Всем жандармским постам страны! Эта свинья не скроется! Я должен получить этого болвана в собственные руки! Должен! Живым или мертвым! В полицию звонили?

— Нет еще, господин капитан! Я хотел, но…

— Как же, хотели! Всегда вы чего-то хотите! Занимаете такую должность, а инициативы ни на грош. Вообще, никто ни о чем не заботится! Все я сам должен!.. Погоню за ним вы хотя бы догадались послать?

— Нет еще, господин капитан! Все обнаружилось полчаса назад…

— Так! Полчаса? И поэтому вы не послали погоню! Не составили протокола? Идите к черту, Кохн! Чтоб глаза мои вас не видели! — И Раткович зашагал по комнате, энергично жестикулируя, размахивая запиской Скомрака и извергая проклятия на весь белый свет. Взбешенный, он всегда ругался по-мадьярски: «Az atya úr istennét, büdös disznó! A szentséges atya úr istennét!»[26]

— Ну, чего рот разинули, Кохн? Какого черта? Чего еще ждете? Пошли вон, чтоб я вас не видел! Вон!

Кохн охотно исчез бы, но, если не доложить обо всем сейчас же, на общеротном рапорте, перед двумя сотнями людей, все начнется снова. Надо доложить до конца, так будет лучше, с глазу на глаз.

— Осмелюсь еще доложить, господин капитан! Исчезли четыре карабина. Полиция арестовала постовых. В уборной разбита лампа… — последнее Кохн сказал уже у выхода, к которому все это время пятился задом; не держись он за ручку двери, нога капитана непременно его настигла бы.

— Вон! Вон! — ревел Раткович, кинувшись на Кохна, чтобы влепить ему оплеуху, ударить, избить — одним словом, уничтожить, но в этот миг Кохн исчез.

— Да это же революция! Крадут винтовки, разрушают здание, угрожают! Настоящая революция! Пушками надо подавить! Пушками! Az atya úr istennét, diese Rebellenbande müsste man erschießen! Aufhängen! Vernichten![27]

Ротная канцелярия находилась на втором этаже, в бывшей учительской. Она была увешана географическими картами, заставлена шкафами с физическими приборами, препаратами, глобусами, чучелами сов, орлов, зайцев. В углу стоял большой скелет; не будь в комнате ротных писарей, ее можно было бы принять за кабинет ученого.

Лишь только господин капитан появился в дверях, писаря, вскочив со своих мест, застыли, вытянувшись, словно свечи; кто-то впопыхах опрокинул стул.

— Какая свинья опрокинула стул? А? В конюшне вас держать, а не в комнате! Только в такой роте, с таким персоналом могут происходить подобные вещи! — заорал капитан, неистово размахивая, как белым флажком, запиской Скомрака, которую не выпускал из рук. Сев за стол, он прислонил записку к чернильнице с бронзовым гонведом на зеленом мраморе — подарок милой госпожи Кайзер, которую Скомрак в письме обозвал шлюхой. Подарок был преподнесен на рождество. Сверток с гонведом был перевязан красной ленточкой, под которой лежала свежая веточка елки. Сколько тогда выпили шампанского! Где все это? И тогда на горизонте не возникало еще это чудовище — лейтенант фон Кертшмарек! Тогда все казалось идиллией. И эта паршивая скотина, этот Скомрак был тогда еще вестовым господина капитана; каждый день он относил прекрасной госпоже «шлюхе», которая теперь намеревалась наставить Ратковичу рога, письма и букетики фиалок.

«Как легко обмануться в человеке!.. Ты к нему всей душой, а он тебе — нож в спину!..»

Вспомнив о Скомраке, Раткович почувствовал желание плюнуть.

(В течение четырех лет они ходили в одну школу. В ту самую школу на Цветной улице, где сейчас ротная казарма. Встретив Скомрака в армии, он из жалости взял этого мошенника к себе в денщики. А тот вместо благодарности вылез на батальонном рапорте и заявил, что не желает быть вестовым и денщиком, и Ратковичу опять утерли нос в батальоне.)

— Ладно! Не хочешь быть слугой, будешь солдатом!.. — Раткович слегка проучил неблагодарную «упрямую свинью». На первый раз — шпанга[28], затем карцер, караул, карцер с постом, наконец, подвешивание на каштане, и так постепенно между товарищами, некогда игравшими в этом самом школьном дворе на Цветной улице, возник конфликт, разрешившийся известным письмом… Нет, не был Раткович счастлив в своих друзьях. Рачич, к примеру! И его он хотел сунуть в бухгалтерскую часть, спасти, а тот задрал нос, что твой министр! Ведь ничтожество, нуль, голодный авантюрист! А сколько неприятностей!

Размышляя о черной людской неблагодарности, Раткович машинально провел пальцем по столу и нагнулся, дабы разглядеть дорожку, оставленную пальцем на покрытом пылью сукне.

— Кто сегодня вытирал пыль? А?

Молчание.