Избранное

— Ах ты проказа еврейская, да будет ли тебе когда конец?.. Будет, будет, не сомневайся, нет тебе спасения!.. Вот он вас как господь наказал, иродов неверующих, цареотступников проклятых, и еще не так вас господь покарает, весь ваш род искоренит на все века, чтобы не мог он подняться, пока солнце греет и месяц светит, и логова ваши дотла спалит, чтобы люди пальцем на пепелища показывали, где гнездились выгребальщики поганые, взломщики, картофелееды, ямочистильщики…

Женщины вторили своей предводительнице, хотя и не обладали столь объемистыми легкими, — избрав два-три наиболее убийственных слова, они твердили их до бесчувствия. Распаленные собственным криком, бабы с налета пробивались через конвой, норовя вернее угодить плевками в связанных. А если под ноги им попадала коровья лепешка, они ее тотчас запускали в Видакоиичей. На развилках дороги женские силы поджидало пополнение, также оснащенное банками и вальками. То тут, то там бабы, а то и сам хозяин дома, как будто при встрече свадебной процессии, обносили колонну ракией, отчего во главе ее скоро разгорелось пение, порой переходящее в внзг. Постепенно поднабралось порядочно мужчин, и они вступили в соперничество с женщинами по части перебранки, с особой яростью допытывались они у Милана: кто отца моего убил, кто брата убил, кто овец увел, даже шкуры не оставил, оторвал от детей скоромное, семейство на голод обрек?..

Поначалу Евра и Янко пытались защищаться, стараясь перекричать общий гвалт и отвечать на то, о чем их спрашивали; Ягош со своего коня затравленно озирался по сторонам, но Милан его успокоил:

— Пусть выкричатся, душу отведут. Каждый про себя знает, где был и что делал, но вот подошла осень, созрели всходы, посеянные Жаричем весной. Жарича нет, сбежал Жарич, а поскольку кто-то должен быть в ответе, пусть это буду я!

Жарич — псевдоним делегата покраинского комитета. Механик, шофер, сверх меры кичившийся тем, что когда-то год или два был рабочим; энергичный, но безответственный, уполномоченный быть именно таким и в качестве такового укрепить тылы подвижного фронта, вот уже несколько месяцев державшегося под Синявиной, Жарич как вступил на территорию с угрозами, так угрозами и действовал до самого конца. Когда Жарича сюда переводили, прошлой осенью, Янко встретил его в условленном месте под Колашином и проводил тайной тропой, избегая столкновения с итальянскими карабинерами.

— Ты что — коммунист? — спросил его по пути Жарич в усвоенной им грубой манере.

— Как видишь, потому тебя и веду, — ответил Янко.

— Почему же ты без винтовки, раз коммунист?

— Я с револьвером хожу, винтовка в нашем деле мешает, она в глаза бросается.

— А ты не любишь в глаза бросаться?

— Не то что не люблю, да пользы в том не вижу. Но ты и сам, я гляжу, без винтовки.

— Я вашему оппортунизму конец положу. Скольких ты убрал из пятой колонны?

— Пока ни одного.

— Исключу из партии всех, кому винтовка мешает и кто делом не докажет свою готовность выполнять задания! — Таково было их первое свидание, но и последнее было не намного приятней.

Одному Жаричу не удалось бы все вконец испортить, тем более что он отбывал в другие края с заданием воодушевить, нацелить, подхлестнуть, — к сожалению, заместители его и воспреемники тоже не отличались мягкостью характера. Кое-кто из местных поспешил воспользоваться этой неожиданной властью «иноземцев» для сведения застарелых счетов с соседями. Посыпались подметные письма с доносами, за короткий срок вечная ночь поглотила тринадцать жизней, среди них были и активисты, и совсем малоприметные люди, в том числе старики, одного нашли даже в Таре. Хуже всего, что убийства эти были совершены из-за угла, молчком, без видимого повода и системы, поэтому было невозможно предусмотреть, кто на очереди и будет ли так продолжаться до бесконечности или на ком-то остановится.