Избранное

Действительно, в «Неделе» была помещена фотография Екатерины Уваровны в окружении девушек с московского шелкового комбината имени Щербакова. Заведующая библиотекой комбината Софья Абрамовна Капель организовала читательскую конференцию по повести «За три часа до рассвета» с участием оставшихся в живых соратников Кима и Клары. На конференцию пригласили и Екатерину Уваровну. С этого и началась дружба веселой шумной молодежи комбината с обитателями тихой квартиры.

Под праздник — 8 мая, 5—6 ноября, в феврале накануне Дня Советской Армии, наконец, перед 8 Марта — эта тихая квартира наполняется шумной толпой комсомольцев комбината имени Щербакова.

Однажды зимой в гости к Екатерине Уваровне зашел и Таращук. Был он в Москве и вспомнил адрес… Вначале он чего-то сердился… Но Екатерина Уваровна спросила его, помнит ли он свое письмо к ней, написанное в сорок шестом году, после смерти Кима и Клары? И Таращук замолчал, потом, подумав, сказал, что все это чепуха, главное не это. Вот здесь он прав. А что главное?

Мы живы, и между прочим — стареем. А вот та девушка, что смотрит на нас с портрета, — Клара — она не будет стареть. Она останется вечно юной, какою ушла из жизни, и верной, какой была до конца. Верность!.. Вот чего жаждет сердце. Быть верным всегда и во всем. Себе самому, своим товарищам, своей земле. И не только во времена тяжких испытаний — войны, бедствий, но и в нашей обыденной человеческой жизни.

Начало семидесятых было нелегким для меня. Я переехал в Москву. Друзей у меня там не было почти. Был один, но погиб… Я стал бывать на Ново-Басманной. Уже едва ступив на эту улицу и завидев невысокий знакомый старый дом, я как-то отрешался от всего мелкого, наносного. Часто я думал над тем, что вот минуло тридцать лет, прошло много новых поколений, по улицам навстречу шли парни, девушки, наверное очень хорошие, а Клары и Гнедаша — нет и не будет. Каждый человек неповторим, каждый человек смертен.

Но бессмертие все-таки есть. И в минуты сомнений и тягостных раздумий, которых, наверное, в свой час никто не минует, я вспоминал о моих героях. Если жили такие, как Ким и Клара, — не страшно за людей, за этот мир и его будущее…

ПОВЕСТИ

СЕРЕЖИН КРУГ

Памяти моей мамы

I

Пасмурное зимнее утро. Воскресенье. Все дома. Я слышу, как Вадик и Лена в коридоре спорят о том, кому выводить на прогулку Джоя. Бедный пес уже нервно бегает, цокая по линолеуму когтями. «Вчера утром я с ним гулял». — «Ну и что! А вечером — я». Спор кончается пикировкой уже на другую тему: сводятся счеты.

— Вадька! Когда ты заберешь наш «грюндик» у Красиных! Я вчера достала попсовую запись.

— Подождешь.

— И не собираюсь.

Когда я дома, они, по-моему, нарочно прибегают к своим словечкам, чтобы этак слегка пофрондировать перед отцом.

Но нынче мне ни до чего. Сегодня мамин день. Я чувствую себя тоскливо и одиноко, как никогда. А в коридоре все спорят, и Джой уже жалобно подвывает. Приотворив дверь, я говорю:

— Нельзя ли потише? Нельзя ли проявить элементарное благородство хотя бы перед собакой! Вадик!..

Смолкли. Видно, что-то насторожило в моем тоне. Громкий и радостный лай возвещает о том, что спор решен в пользу пса. Хлопает тяжелая входная дверь. На моем столе звонит телефон. Я беру трубку. Слышу знакомый старческий голос. Это Анна Ивановна.

— Сереженька! Я с утра взглянула на календарь и вспомнила: сегодня день рождения мамы.

Она вздохнула и замолчала. И я молчу.

— Ты, наверное, поедешь к ней?

— Да.

— Я тоже хотела, но стара. Мне восьмой десяток… и холодно, скользко. Она мне простит. Я уж как-нибудь летом съезжу, если доживу. А может, и не доживу?

Я не разубеждаю ее. Это лишнее. Такие люди уходят мгновенно. Как будто исчерпав все свои силы, вдруг понимают — все. Так было с мамой. Она не говорила о смерти и на уговоры лечь в клинику отвечала: «Пока не стоит. Думаю, что выкарабкаюсь… Когда почувствую, что не справиться, я скажу». В последний день она обошла свою комнату, остановилась у книжного шкафа, потом села на тахту, покачала головой и сказала: «Сереженька, мне, кажется, пора ложиться в больницу. Пожалуй, не…» — и упала.

…Анна Ивановна еще что-то говорит, вспоминает далекое, всхлипывает: «Сережа, звони иногда». Прощаюсь, кладу трубку. В квартире непривычно тихо. Я открываю один за другим глубокие ящики стола и наконец нахожу шкатулку. В ней пистолет ТК, он был списан, как снятый с вооружения. Боек из него вынут, и теперь это просто игрушка. Память.