Избранное

Я вижу мальчика лет пятнадцати. На нем вылинявшая гимнастерка без погон — их еще не ввели в армии; галифе суконные, почти новые, не утратившие своего защитного цвета, и кирзовые сапоги. На широком солдатском поясе — маленькая кобура. У него немного смешной вид, тем более что выражение его мальчишеского лица исполнено серьезной значимости. Но не мне иронизировать над ним. Не мне! Он каждую минуту делал то, что нужно. О себе я этого, к сожалению, сказать не могу. При том, что я более чем в три раза старше его; при том, что мои дети — студенты и тоже на четыре-пять лет старше Сережи; при том… Много чего «при том». Он был добрее и лучше меня. У него была характерная манера реагировать на все непонятные ему вопросы, явления словами: «Как это?» И даже когда та девочка из дома у озера сказала ему: «Сережа… поцелуй меня», он растерялся и сказал свое: «Как это?» И ужасно покраснел. Где она сейчас, та далекая девочка? Последний раз я видел ее лет десять назад все там же, на том берегу.

А Сережа? Он и поныне там, на войне…

II

Сережа вбегает в низкое, темное помещение. За старым столом, при свече, склонившись, сидит начальник штаба в накинутой на плечи шинели — капитан Песочинский. Тень от профиля его длинного, худого лица с вытянутым носом падает на бумаги. Сереже его искренне жаль, но капитан этого не знает. За спиной начштаба огромный железный сейф. На столе полевой телефон, кобура с наганом и шило. Услышав скрип двери, быстрые шаги, даже не подняв головы, капитан говорит хриплым, сердитым голосом:

— Ра-ано!

Мог бы и не ворчать. Мальчик и сам видит, что рано: конверты лежат незаклеенные. А после их надо еще прошивать, засургучивать. На это еще минут двадцать. Но уходить не хочется. Здесь тепло. Единственное, что позволяет себе капитан, — это с утра до ночи топить печурку. К другим войдешь — дым столбом. У начштаба — не-ет. Зато он всегда сам топит. Велит дневальному выбрать полешко посуше и станет колоть лучины. Классно получается! Лучинки одна к одной — ровненькие… И видно — ему это нравится. Хороший дядька, не вредный. Старый — уже, наверное, пятьдесят будет.

…Сережа молча наблюдает, как Песочинский прошивает конверты суровой ниткой. Потом держит сургуч над свечой. Коричневые тягучие капли падают на бумагу, и, едва они закрывают нитяной крестик, капитан хватает штемпель и, поплевав на него, кладет на горячий сургуч. Песочинский экономит сургуч, потому штампы не очень красивые.

— Товарищ капитан, сегодня много пакетов? — спрашивает Сережа.

— Ни мало ни много. Сколько нужно.

— А с грифом есть?

— Есть. Еще что? Ну, спрашивай! Растерялся. А вопросы все бесполезные. Ты бы спросил: куда, какие концы, пароль — вот что нужно знать связному. А ты — «с грифом», как мальчик…

— А вы разве знаете пароль?

— Сообразил! Пароль — «мушка». Мог бы узнать и у Лобанова. Но это вчерашний, он действует только до девяти вечера. С девяти вступает уже новый — «ствол», «затвор», «курок», «приклад» или еще что-нибудь в этом роде. Комендант Дубовой Рощи фантазией не богат. Заставляет вас, связных, изучить части винтовки. Я бы на твоем месте давно бы освоил эту систему… Для этого не нужно знать теории Эйнштейна и даже бином Ньютона. Понял?

— Так точно…

— А новый пароль спросишь у Рыбина, нечего тебе, Серега, лишний конец к коменданту делать… — уже совсем другим, мягким, даже заботливым тоном говорит капитан.

— А Рыбин знает?

— В девять часов ему сообщат. Как раз к твоему приходу.

— Не скажет он…

— Скажет! А не скажет, передай ему от меня, что он перестраховщик и бюрократ.

«Нарочно. Ведь знает, что не скажу так», — снисходительно размышляет Сережа.

В штаб входит военный в пенсне, весь нескладный, гражданский, озабоченный. Это Эренбург. Но не тот, знаменитый, а обыкновенный майор, военврач, начальник госпитального эвакоотдела. Офицеры подшучивают над ним, постоянно спрашивая, когда он успевает писать свои статьи. Конечно, шуточки тотчас бы прекратились, если б майор не обращал внимания на них. А он обижается, как маленький. Вот его и заводят. Недавно прибывшего в часть молоденького лейтенанта Радова уверили, что «наш Эренбург — брат того самого». Лейтенант тотчас явился к майору и сказал, что он горячий поклонник его брата, и в ответ услышал: «К черту!.. Надоело!.. Стыдно, молодой человек!» Лейтенант так и не понял, за что его отругали.

— Михаил Сергеевич, какие есть сведения о подходе летучки? — обращается Эренбург к Песочинскому.

— Сведения получишь своевременно и ни минутой раньше, — отрезает начштаба.

Странно. Начштаба всего лишь капитан, а у Эренбурга две шпалы. Он же главней. Но капитан командует им. Не только им — всеми. Лишь перед командиром части и перед комиссаром встает навытяжку и сразу — рапорт. Четко, красиво… Эренбург, когда дежурит по части, тоже рапорты отдает, но не так, хотя, видно, тоже старается.

— Но примерно какое количество коек потребуется развернуть? Это тоже секрет?

— Секрет. Но владею им не я, а немцы, точнее — фон Лееб. Ты у него спроси. Курить, конечно, у тебя нет?

— Я ж не курю, Михаил Сергеевич.