Избранное

…Толстой всегда был моим кумиром, а его Наташа Ростова — дивным сном моей юности, как, впрочем, наверное, и идеалом многих молодых людей. До войны, подростком, я знал лишь «Кавказского пленника». В армии было не до чтения, так что «Войну и мир» прочел уже после сорок пятого. Наш главный роман Отечества поразил меня не высотами художественного мастерства, в чем я тогда слабо разбирался, а тем, что я нашел там себя: в молитве Николая Ростова, когда он впервые попал под обстрел, в честолюбивых мечтах Андрея Болконского. Казалось бы, что общего между блестящим адъютантом главнокомандующего Кутузова князем Андреем, жившим в начале XIX века, и шестнадцатилетним ефрейтором, служившим в Великую Отечественную связным? Нас разделяют почти полтора столетия, войны, революции, различие в социальном строе общества и т. д. Но в «Войне и мире» есть такие строчки:

«И ему (Андрею Болконскому. — Б. Г.) представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу».

Прочитав это, я вспомнил о своих мечтах. Правда, в 1941—1942 годах в блокадном Ленинграде было не до мечтаний. Но точно помню, что в 43-м, когда стало посытнее, я не раз, пробираясь сквозь сертоловские леса от одной части к другой, мечтал, что на меня нападет диверсант, попытается отобрать у меня секретную почту, но я, будучи раненным, все же задерживаю его, доставляю в штаб и т. д. и т. п. И вот сам командующий армией генерал-лейтенант Черепанов вызывает меня.

«Посмотрите, как он молод, — говорит генерал членам Военного совета. — Наша контрразведка давно искала диверсанта, и вот…»

А переживания Николеньки Иртеньева из толстовского «Детства»? Куда как далек от нас этот воспитанный гувернантками и гувернерами мальчик!.. А вокруг? Нянюшки, крепостные, юродивый Гриша с веригами на теле… Иные времена, иные нравы и понятия. Но вот в главе «Что-то вроде первой любви» этот далекий мальчик вдруг как-то странно устремляет свой взгляд на раскрасневшуюся во время детских игр Катеньку — дочь гувернантки Мими, — наблюдая, как та подернула своим плечиком. И уже нет разницы времен, а есть ощущение, что точно такое же чувство испытывал ты, когда к тебе пришло это «что-то вроде первой любви» в двенадцать-тринадцать лет.

Есть разные типы характеров. Мне близок Пьер Безухов с его поисками смысла жизни и с неожиданным чувством наслаждения, которое он испытывает, впадая в безумный гнев… Но мне совсем не близок Иван Ильич Головин, правовед и судебный чиновник времен Александра II («Смерть Ивана Ильича»). Этот терпимый к чужим недостаткам, равно и к своим собственным, по-своему добрый человек вовсе не задумывается о смысле жизни и живет в свое удовольствие. Он отличный партнер в вист, умеет прекрасно устраивать свои дела и, наконец, добивается того, к чему стремился: места председателя палаты в университетском городе и пяти тысяч рублей в год казенного жалованья.

По своей натуре, несмотря на отсутствие таких черт, как жестокость, Иван Ильич холодный и, в сущности, бессердечный чиновник и карьерист. Жизнь его не трогает меня так, как жизнь Пьера или князя Андрея.

Но вдруг, достигнув того, чего он желал, а именно места председателя и пяти тысяч в год, Иван Ильич заболевает и становится иным человеком. Болезнь вынуждает его задуматься о смысле жизни. Ему уже не помогает брелок с философской надписью «Предвидь конец». Он не хочет предвидеть свой конец. С чего это он, добрый, воспитанный, любимый друзьями Иван Ильич, должен умереть? Он не хочет понимать силлогизма «Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен…» Это верно, но для Кая, а не для Ивана Ильича.

…Я тоже знаю, что все люди смертны; я человек и, стало быть, тоже смертен. Но все существо мое протестует. Как же так я могу умереть? Все люди смертны? Но я не «все». Я — это я, со свойственными одному мне привычками и привязанностями. Нет, я не могу умереть. Я не должен умереть.