Избранное

В совете министров Российской империи сердились, и обижались, и обдумывали, что предпринять. Министры, люди образованные, воспитанные, в молодости почитывали «Колокол», заучивали абзацы из письма Белинского Гоголю более для того, чтобы блеснуть перед барышнями, нежели затем, чтобы удовлетворить нравственную потребность, и платили по 25 рублей ассигнациями из папенькиного кармана за экземпляр «Что делать?» Чернышевского. С возрастом, как водится, образумились; пошли чины, удобные, выхлопотанные теми же папеньками «выдуманные фиктивные места и нефиктивные тысячи». И, уже внутренне содрогаясь, прочли в его «Воскресении» о себе:

«И мыслью пробежав по всем тем лицам, на которых проявлялась деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость, поддерживающих веру и воспитывающих народ, — от бабы, наказанной за беспатентную торговлю вином, и малого за воровство, и бродягу за бродяжничество… и тут же эту несчастную Лидию за то только, что от нее можно было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение православия, и Гуркевича за желание конституции, — Нехлюдову с необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали, запирали или ссылали совсем не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззаконие, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа… Эти чиновники, начиная… от сенатора и Топорова, до всех тех маленьких, чистых и корректных господ, которые сидели за столами в министерствах, — нисколько не смущались тем, что страдали невинные, а были озабочены только тем, как бы устранить всех опасных».

В большой кипучей толпе, где все суетятся, занятые своими заботами, и совсем не все понимают, что вообще кругом происходит и почему одни веселы и богаты, а другие несчастливы и бедны, вдруг раздается сильный и отрезвляющий голос: «Вот они, воры, смотрите, как полны их карманы!» Толпа настораживается, а кое-кто уже бежит к забору хватать колья. Воры, к которым протянулся указующий перст, бьют себя в грудь и уверяют, что они честные, но сами-то они знают, что шарят по чужим карманам и что раньше или позже истина обнаружится и тогда, пожалуй, не сносить головы… Обыщут, найдут свое, уличат да тут же и расправятся.

Министры в глубине души понимали, что он прав. Страной они правят нечестно и дурно. Могли ли они улучшить свое правление? Теоретически — да. Но практически они по лености ума просто не знали, как это сделать. А те, кто знал, не решались что-либо предпринять. Всякая попытка улучшить положение народа затрагивала чьи-то интересы. Я, министр и помещик, владелец тысяч десятин земли, должен сказать другому министру и помещику: «Отдай свои земли крестьянам». Нелогично. И мы уговариваемся молчать и делать вид, что ничего не понимаем.

Идет игра, условия которой знаем только мы, играющие. Другие же не должны знать условия игры, они должны думать, что мы все это всерьез делаем. Всерьез пишем проекты, в осуществление которых сами не верим; всерьез утверждаем законы, выполнять которые сами не собираемся; всерьез говорим о честности и правдивости, а под шумок наживаем солидные капиталы; всерьез верим в бога и тут же попираем каждую его заповедь. Происходит примерно то же, что с детьми, которые играют в Робинзона, не выходя из своей комнаты. Дети садятся на пол, машут руками, делая вид, что гребут и что кругом огромные волны, хотя на самом деле нет ни моря, ни лодки, а стоят обычные вещи — диван, буфет, стулья и т. п. Правда, между детской игрой в Робинзона и игрой взрослых министров есть разница: дети своей игрой никому не приносят вреда. А правительство?

Я, обер-прокурор Синода, надеваю мундир и высылаю людей, мыслящих иначе, чем я, в места не столь отдаленные, отрываю детей от их родителей и при этом говорю, что это нужно для интересов веры и блага Отечества. И вдруг слышу: «Лжешь! Это тебе нужно, тебе выгодно». Пока еще меня от расправы укрывают штыки. Пока… Что будет завтра?