Избранное

Не только высшие сановники, но и низшие полицейские чины также попадали в орбиту его власти. Секретарь Толстого Н. Н. Гусев в своем строгом дневнике «Два года с Толстым» делает такую запись 27 мая 1919 года:

«На днях Лев Николаевич получил следующее письмо из Сибири:

«Извещаю, что вас и здесь преследуют; в ночь на 29-е апреля у меня был обыск из-за ваших сочинений, и книжек десять забрали… И то добро, что забрали: урядник, пристав и еще какой-то человек, как передал хозяин земской квартиры, всю ночь читали ваши книжки и хвалили; говорят, что хорошие, то есть соглашаются. Значит, нет худа без добра, пусть и полиция начитается толстовщины».

Фамилия автора письма в дневнике не указана. Возможно, секретарь Толстого предвидел свой арест и не хотел компрометировать автора письма.

Но жизнь есть жизнь. Полицейским понравились книжки Толстого, но они не вернули их владельцу — автору письма и не сняли с себя мундиры. Невольное восхищение чиновников его гением совсем не означало, что эти же чиновники не подпишут ему любой приговор, если им прикажут это сделать. Потому что тот же Вульф, N или Михайлов хотели, чтобы их сыновья учились в Пажеском корпусе, ездили в автомобилях (тоже уже начинавших входить в моду) и стали в свое время министрами, сенаторами, генералами. Что касается премьера Петра Аркадьевича Столыпина, то он по своему жестокому, волевому характеру пошел бы на то, чтобы пренебречь мировым общественным мнением, и сумел бы уговорить слабовольного Николая II на любые меры против Толстого, так же как члены святейшего Синода добились от царя согласия на отлучение его от церкви в 1901 году. Но в нынешних условиях охраной гению служили не только нравственные, но и экономические соображения.

Победив революцию 1905 года, правительство Николая стремилось убедить Европу в том, что положение в стране стабилизировалось, достигнуто единение классов и хартий и Россия вступила в период политической консолидации и экономического расцвета. Арест Толстого означал бы для всего мира, что русское правительство чувствует свою неустойчивость. Неустойчивость правительства же означала, что в стране создалась революционная ситуация. Неизбежно последовало бы падение международного курса рубля, разрыв торговых соглашений, отказ в займах. Да и внутри страны, конечно, начались бы демонстрации в защиту Толстого.

Словом, положение правительства было чрезвычайно затруднительным и отлично характеризовалось острым изречением о невозможности соединить приобретение капитала с сохранением невинности.

Против Толстого выступала официальная правительственная и церковная пресса. Но это было тявканье моськи на слона, не более. Ибо по силе воздействия могли ли сравниться даже наиболее одаренные публицисты «Нового времени» с автором «Не могу молчать»? Смешно… Потому-то один из тогдашних идеологов самодержавия, А. С. Суворин, и высказал мысль о том, что в России два царя — Николай II и Лев Толстой. Да еще поставил вопрос: «Кто же из них сильнее?»

Суворин не сказал ничего нового: Толстой и сам прекрасно знал это. Все он знал. И что он величайший мировой гений, тоже знал. В смелости своей не знал удержу. В день отлучения от церкви, семидесятилетним стариком, Толстой прочел сообщение в газетах о себе, нахлобучил шапку и, ни слова не сказав, пошел на свою обычную прогулку от Хамовнического переулка до Лубянки. А были выкрики: «Вот идет дьявол в образе человека». Но на Лубянской площади толпа встретила его овацией.

В кругу друзей искренне говорил: «Преследуют тех, кто читает мои сочинения. Это несправедливо. Что я должен сделать, чтоб они взяли меня?» — а сам пытался и звал других уйти от борьбы (друзья так и не смогли дать дельный совет, что должен он сделать, чтоб попасть в острог, один лишь заметил: «Если вы, Лев Николаевич, открыто примете участие в террористическом акте — тогда, быть может, и арестуют. И то сомнительно».).

Скромен, а учил целый мир.

Прозорлив, как пророк, видел лучше многих, где засел «большой разбойник», а сдерживал свою рать.

Сама правда, сама совесть, — и своей же рукой писал «Б. О.» (без ответа) на письмах, авторы коих доказательно упрекали его в непоследовательности, открыто писал статьи против строя, а самого царя объявлял самонадеянным человеком, ничего не понимающим ни в управлении, ни в жизни. И вдруг в узком кругу друзей, услышав чей-то неодобрительный отзыв об императоре, сердился: «Я прошу о нем не говорить дурно… Он не злой человек».