Избранное

— О, Иисусе, я верю, ты не лицемеришь, ты просто по доброте защищаешь своего ученика Иоанна, который уже после твоей смерти от себя добавил: «Он (то есть ты) говорил это о храме тела своего». Но сам ты этого не говорил. Когда человек умирает, сказанному им всегда придают скрытый, особый смысл. Но тогда речь шла действительно о восстановлении храма из песка и камня, и нелогично сейчас под словом «храм» понимать тело. Ты не говорил аллегориями. И иудеи справедливо заметили тебе (они поняли все правильно): «Сей храм строился сорок шесть лет, и ты в три дня воздвигнешь его?» То есть не поверили тебе. И ты промолчал. И сейчас молчишь. Не было воскресения! Мертвое тело твое просто выкрали твои ученики из пещеры, что нетрудно было сделать, опоив стражников. Но самое-то главное доказательство, что ты не воскресал из мертвых, заключено в самом Евангелии.

— Итак, рая нет, ада нет, земной жизнью кончается все — я верно понял тебя? — спросил Христос своего оппонента.

— Да, верно… — согласился Толстой, хотя чувствовал, что за этим смиренным вопросом нечто кроется.

— Значит, наша жизнь, и твоя, и моя, и всех людей, всего лишь узкая полоска, которую надо перейти. А за ней небытие?

— Быть может, к сожалению, но это так, Иисусе.

Капкан был раскрыт, Толстой видел это, но, уверенный в том, что никакая сила в мире не может победить истину, смело сделал еще шаг:

— И загробной жизни ни в какой форме не существует.

И удар последовал.

— Тогда зачем? — с улыбкой спросил Христос.

Толстой не требовал разъяснения вопроса. Он знал, что имеет в виду Христос (то был его собственный вопрос, и Христос знал это), — коли после смерти ничего нет, тогда зачем жить, страдать, терзаться сомнениями? Зачем вообще все?

Толстой молчал. Тысячи раз он сам задавал себе этот вопрос.

— Ты страдал? — спросил Христос, продолжая наступление.

— Страдал, — вздохнул Толстой, — но больше оттого, что по сравнению с другими людьми страдал слишком мало.

— И даже тогда, когда шел за гробом самого любимого тобой сына, Ивана?

Напоминание о смерти семилетнего чудного мальчика Ванечки сразило старого человека. И он тихо заплакал.

— …А страдал бы ты, если б был уверен, что кончилась лишь земная жизнь сына твоего и он перешел в другой, вечный мир и там ему хорошо, куда лучше, чем здесь, на земле? Нет, ты бы не страдал, сердце твое исполнилось бы умиления от милости божьей…

Это и был главный козырь, и, надо признать, сильный. В самом деле: знай я, ты, все мы, что дорогие нам умершие люди перешли в иной, лучший мир, мы бы легче переносили их утрату. Конечно, я б горевал, что рядом со мной нет родного мне человека, это так, но зато я бы имел то утешение, что там ему лучше.

— И ты возблагодарил бы господа бога… — закончил Христос.

Несмотря на то что Христос был, несомненно, сильный полемист, он увлекся и перешагнул грань дозволенного.

— Все так… — вздохнул Толстой, но отнюдь не смиренным тоном.

— …Значит, нужна вера в бога и в загробную жизнь, — увлеченно продолжал Христос, устремляя взгляд вверх и потому не видя лица своего оппонента. О, если б он видел лицо Толстого!

— Вера, основанная на неверии, есть ложь! — гневно проговорил Толстой.

Христос опустился на землю. Толстой выбил у него главный козырь, ибо отправной точкой Христа было убеждение, что человек грешен от рождения и жаждет греха. А чтоб отвратить его от греха, вложить в его душу стремление к идеалам добра, нужна приманка в виде рая за добрые дела и ада — за злые. Толстой же исходил из того, что человек должен сам, без устрашения загробной жизнью стремиться к нравственному самоусовершенствованию, то есть он верил в человека. А Христос? Все было четко и ясно. И Христос, ежели он желал спорить честно, либо должен был признать, что вера в бога есть неверие в человека, либо пуститься в казуистику, чего он не мог сделать в споре с Толстым, да и бессмысленно было бы это делать…

— Да! Из того же Евангелия следует, что, когда ты был живой, ты действительно поучал людей, каждое слово твое было важно, значительно. Чего стоит одно «Не убий» или: «Кто без греха, — первым брось в нее камень». Мудро! А когда ты будто бы явился к апостолам после смерти, что ты сказал мудрого? «Примите духа святого…» Еще ты будто бы сказал апостолу Павлу: «Паси овец моих». Ну, что тут замечательного? Сразу видно, что это придумано людьми после. Общие фразы, патетика, к которой прибегают тогда, когда сказать нечего, — проговорил Толстой.

Итак, в этом месте Христос, по замыслу моему, должен был быть окончательно прижат к стенке аргументами своего оппонента. И Христу ничего не оставалось бы, как вздохнуть с сожалением и сказать:

— …Что ж, ты разрушил красивую легенду. А она пленяла сердца.

И это возражение было продумано. И Толстой гневно произнес:

— Нет! Красивым может быть лишь одно — истина. Постой! Куда же ты уходишь, прости, Иисус. Я отдался во власти дурных чувств. Каюсь… Останься со мной!