Избранное

Христос, конечно, послушался бы его, остался, и диалог их продолжился бы. Толстой любил спорить с самим собой. Он принялся бы доказывать Христу, что важны не все эти колдовства и манипуляции, хотя бы они и совершались у стенки, называемой иконостасом, а важно нечто иное.

— Но то, что ты сердито высмеял — требник, таинства, евхаристию рясы и прочее, — это не главное в вере. Главное — бог, — вздохнул Христос.

— Какой бог? Мы вновь возвращаемся к старому. Что он сулит людям? Райские кущи для одних, котлы и сковороды для других… В такую загробную жизнь я отказываюсь верить, даже если б она была, — это плохо, жестоко, одним словом, безнравственно. Во всем этом хаосе меня поражает отсутствие логики. Священник отпускает грехи — значит, каждый, по крайней мере теоретически, может попасть в рай. Для кого же ад? Тут ничего не сходится, а стало быть, нет и не может быть такой веры.

— Но бог, бог! В него-то ты веришь?! — взмолился бы Христос.

— Конечно, я верю в бога. Бог — это я, это ты, это все люди. Царствие божие, о котором сочинили всякие выдумки, внутри нас.

Итак, открылась бы новая, благодатная тема спора: что есть бог? Но в тот роковой вечер, в ту ночь Иисус Христос не явился на его зов, не прибежал и первый апостол его учения — Чертков, и безвольный царь не прислал за ним своих палачей, и в погрузившемся во тьму яснополянском доме не прозвучал ноктюрн Шопена. Случилось другое, именно то, что и ожидал он.

4

Из темной комнаты сквозь приоткрытую дверь видна другая комната, там зачем-то оставлена гореть лампа. Из темной комнаты видно, как в соседнюю кто-то вошел. И он услышал мягкое шуршание туфель о ковер, затем шелест бумаг. Это означало, что она, жена его, снова в надежде, что он уснул, пришла смотреть его бумаги, смотреть, что он написал, или, быть может, унести с собой написанное… И нельзя было встать и протестовать. И потому, что это была женщина, которая родила ему тринадцать детей; и потому, что он хотел тишины и покоя, — последуют слезы, бессонная ночь… А главное, явится новое препятствие к осуществлению замысла, который уже созрел: уйти.

И он выждал, пока удалится она и все в доме стихнет; разбудил дочь; затем зашел к другу и домашнему врачу Душану Петровичу Маковицкому; написал прощальное письмо жене; собрал кое-какие необходимые вещи и вместе с Маковицким навсегда уехал из Ясной Поляны.

Вот и все. Так было, и тут уже ничего не вернешь. Нам дано различать в прошлом трагические ситуации, которые легко могли быть предотвращены современниками иногда одной фразой или поступком; но ретроспективно «вставить» эту необходимую фразу или вмонтировать действие в ушедшую, отлитую в металле, полосу времени не дано. В газетной типографии можно остановить ротационную машину и оставшуюся часть тиража газеты отпечатать уже без пропущенной корректорами ошибки, поправив ее. Прошлое поправить нельзя.

Что послужило причиной ухода Толстого из своей Ясной Поляны, той Ясной, без которой он не представлял себе жизнь, Россию? Спор с семьей из-за завещания? Необходимость нравственного обновления и жизни в обычной крестьянской избе без лакеев и кучеров? Наконец, просто невозможность продолжать дальше существование, по его же словам, «в этих преступных условиях безумной преступной роскоши, среди нужды всех окружающих»? (Кстати, в такой ли уж «преступной роскоши» жил он? Жил в роскоши по сравнению с крестьянами и очень скромно по сравнению с теми же Вульфом, N и Михайловым.)

Отчего он ушел?

«Когда созрело яблоко и падает, — отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер стрясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?.. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие…»

Уход Толстого из Ясной Поляны был закономерен. Случилось то, что должно было произойти. В последний час своего пребывания в Ясной он ведет себя очень просто, естественно. Со свечой проходит сквозь анфиладу яснополянских комнат, спускается по лестнице вниз в «комнату под сводами», где спит дочь, будит ее и произносит самые обычные слова: «Я сейчас уезжаю… Помоги, пожалуйста, уложиться». С такими же простыми словами обращается он и к Душану Петровичу Маковицкому и предлагает ему ехать с ним. Тот соглашается. Ни Маковицкий, ни дочь не пытаются предотвратить уход Толстого. Но подчеркнем разницу в их ролях, в их позициях.

Душан Петрович лишь молча и послушно следует за своим кумиром. В конце концов он лицо постороннее, домашний врач, и только. Его протест означал бы вмешательство в частную жизнь Толстого. Человек решил уйти из дома — это его дело.