Избранное

«Это степь. Это десятый век… Это не свобода, а воля». Это уже Федя Протасов из «Живого трупа». И снова повторю: иные времена, иные понятия, но нечто общечеловеческое схвачено Толстым столь метко, столь глубоко, что и я, и вы, и все мы находим в его творениях себя, ибо Толстой, по выражению Горького, объял своим гением «всю Русь, все русское».

После войны, в студенческие годы, я слушал лекции и семинары о Льве Толстом знаменитых ленинградских профессоров — Василия Алексеевича Десницкого и Василия Спиридоновича Спиридонова. Худой, высокий, стремительный, в черных очках, восьмидесятилетний Десницкий, сохранивший всю остроту ума, вещал с кафедры не без едкости:

— В школе вам твердили одно — противоречия, учение о непротивлении и тому подобное — все так. Ну-с, а как вы истолкуете такую парадоксальную мысль о его сиятельстве графе: «Великое народное море, взволновавшееся до самих глубин, со всеми своими слабостями и всеми сильными своими (подчеркиваю: сильными!) сторонами отразилось в учении Толстого». Кто смелый? Напорете ересь — прощу для первого раза.

Василий Спиридонович знакомил нас с текстами произведений и статей Толстого, с его жизнью, которую он знал по дням. Он был в составе студенческой делегации Петербургского университета, выезжавшей вопреки запрету полиции на похороны Толстого в Ясную Поляну в 1910 году.

И вот, спустя много лет я приехал в Ясную. Увидел его кабинет, письменный стол с двумя свечами в подсвечниках. Свечи эти Толстой потушил сам последний раз ночью 28 октября 1910 года. И последний раз проехал по «прешпекту» — главной улице Ясной Поляны, по которой он юношей отправлялся на Кавказ в поисках славы и подвигов; тридцатичетырехлетним поручиком и уже знаменитым писателем привез в свое родовое имение, восемнадцатилетнюю хозяйку — Сонечку Берс, и минуло еще почти полвека до того рокового дня, когда он навсегда покинул свою Ясную.

2

Около полуночи. Тишина. Ясная Поляна во тьме. В графском доме, не пожелав друг другу доброй ночи, разошлись по своим комнатам на покой хозяйка Софья Андреевна и ее младшая дочь Александра — последнее время мать и дочь почти не разговаривали друг с другом.

Фанатичная по натуре, дочь вела борьбу с матерью, защищавшей интересы других детей. Но к этой борьбе примешивался еще недобрый и небескорыстный честолюбивый азарт. Тут дочь сходилась с резким, непримиримым и самым яростным последователем толстовских идей В. Г. Чертковым, который вольно или невольно поддерживал и разжигал конфликт между Львом Николаевичем и Софьей Андреевной.

И получалось… Софья Андреевна права со своей точки зрения — матери, хозяйки дома и просто пожилого человека, не желавшего менять привычные условия в Ясной на простую избу.

Чертков прав как первый апостол и друг, отдававший все свое время и все свои средства на пропаганду идей учителя и требующий за это внимания к себе.

Старшая дочь Татьяна тоже права, советуя матери помириться с Чертковым. «Милая маменька… Папа любит Черткова? Так и на здоровье!.. Бросьте это безумие», — писала она в Ясную 13 января, имея в виду создавшуюся напряженность в отношениях между близкими Л. Н. Толстого.

Наконец, сын Илья был тоже по-своему прав, иронизируя над отцовской проповедью аскетизма. При этом сын приводил тот резон, что сам Лев Николаевич в молодые годы мыслил и поступал иначе. Были и цыгане и кутежи, и карточные игры, так что однажды он чуть не проиграл свою Ясную Поляну.

Словом, все были правы. Не прав только он… И все они, враждующие между собой, забывали о том, что Льву Николаевичу уже 82 года. И не щадили…

…В небольшой темной комнате на диване лежит человек. Он страдает. Он знает, что должно случиться сейчас, и думает, как бы перенести это, удержать себя от гнева. Чаша терпения, кажется, переполнена… «Терпеть, смириться», — твердит он себе. Но вслед за этой другая мысль не дает покоя: во имя чего смиряться?

Так было всегда. Он смирялся, мучил себя, потом бунтовал; молил бога, своего бога, чтобы вселил в его душу лишь добрые чувства, любовь к ближним, равно к худым и к хорошим, но при виде зла и жестокости, при виде людских страданий впадал в страшный гнев. Если б гнев этот он носил в себе и молчал, как молчали во гневе и скорби миллионы его братьев, это никого бы не встревожило. Но он говорил и писал. А каждое его слово становилось тотчас известно всему миру. Становилось известно всему миру, что русский император — слабый и ограниченный человек, а все его правительство не что иное, как большой разбойник, «Чингисхан с телеграфом».