Избранное

У одного лишь Габора Киша все шло тихо и мирно. Он уверенно, не спеша шел впереди и старался, чтобы его бригада не только не отставала от других, а даже чуть-чуть их обгоняла; при этом, однако, внимательно следил за своими работниками. Мальчишке-водоносу он сразу сказал:

— Каждый раз, сынок, начинай с другого конца, чтобы вода доставалась всем и оставалась свежей.

Если какой-нибудь лентяй не чисто выкашивал полосу, Габор после поворота останавливался возле него и, незаметно для других, смотрел, как тот работает, а потом говорил что-нибудь не относящееся к делу или как бы вскользь замечал: «У тебя, друг, наверно, оселок плохой», или: «У тебя, мол, коса неважно захватывает — нехороша, видно, заводская разводка; что ни говори, теперь уже нет таких клинков, как в старое время». Уличенный тотчас спешил подтвердить:

— Да, оселок никуда не годится, все лавочник, дьявол, виноват. — И, подтянувшись, вкладывал в работу всю силу и умение. Киш знал, что хороший глаз стоит больше, чем плохое слово. Он зорко следил за ритмом работы; с утра, после отбивки кос, пока они еще не притупились, Киш шел быстрее и растягивал за собой бригаду, но никогда не давал косцам далеко уходить друг от друга и рассеиваться по полю. Он не допускал, чтобы в его бригаде были отстающие, и, если видел, что тот, кто посильнее, из лихачества забирает большую полосу или обгоняет переднего, Киш неслышно для других обращался к нему:

— Не жми так, сынок, пусть остальные подоспеют.

А когда кто-либо из лучших косцов его бригады, например Ференц Михаи, начинал нашептывать ему о том, что у некоторых косцов полосы слишком узки, Киш так же тихо говорил ему:

— Видишь, Ференц, если ты можешь сделать больше, делай, но не попрекай других. Если же тебе неохота отдавать обществу все силы, лучше выкашивай столько же, сколько остальные. Норму каждый в силах выполнить и даже слегка перекрыть. Надо, чтобы здесь у нас стало законом — не грызть друг друга, как при старом режиме на господской земле. Понял? Не советую тебе поднимать шум, к хорошему это не приведет. А с тобой придется разбираться в партийной ячейке.

* * *

В послеобеденное время девушки-вязальщицы, пока их отцы, отобедав, дремали, спешили выложить матерям, приносившим еду в узелках, кошелках и кувшинах, все новости; рассказывали о всяких неполадках в бригадах и о том, что каждый на поле собой представляет. Бени Майор — зазнайка, Банди Чапо — пройдоха и невыносимый крикун, Боршош жует табак, и у того, кто пьет после него из ковша воду, рот перекашивает от горечи, а председатель, старый Шош, — беспомощен и труслив, не умеет навести порядок, никто его не боится, не слушает, и поэтому в бригаде Шоша постоянные ссоры. Не лучше обстоит дело и в бригаде Чапо. Боршош Чири, вон тот черный, кривоногий, с трубкой во рту, поругался с горлопаном Янко Тотом, который злился на то, что его поставили последним в ряду. Один раз, когда Чапо отлучился, а его помощник Боршош шел первым косцом, он-то и сделал какое-то замечание Янко. В ответ тот взорвался:

— Ты, почтенный, как я вижу, хочешь здесь командовать? Но кто ты такой? Зола из трубки… Как стукну тебя, так ты головой солнце заденешь!

Боршош Чири (Чири — цыпленок, его так прозвали за маленький рост) налетел на Янко с косой, крича, что отсечет ему голову, будь он хоть еще вдвое выше, не испугаешь! И действительно привел бы в исполнение свою угрозу — он ведь бешеный, — если бы его не схватили. Не подоспей дядюшка Киш, оказавшийся со своей бригадой неподалеку, могло бы произойти смертоубийство. Да, вот кто настоящий человек, так это Габор Киш, хорошо в его бригаде: там всегда песни, шутки и работа спорится. У нас же постоянные ссоры и брань…

Так рассказывали матерям девушки из бригад Шоша и Чапо.

Женщины не замедлили раззвонить по всей деревне о неурядицах в балосегском кооперативе, и пошли пересуды у колодцев, под окнами, на мельнице и на базаре. Мать Мишки Сабо, узнав, что сказал ее сыну Бени Майор, осыпала обидчика проклятиями и, взывая к сочувствию окружавших ее женщин, приговаривала: «Чтоб ему лопнуть, этому буйволу… Чтоб он потерял свою силу навеки да так ослабел, что до самой смерти даже на кровать вползал на четвереньках… Накажи его господь бог, чтоб он и штаны не смог натянуть, раз ему жалко, что сын заменил больного отца!»

* * *

Но едва улучшалась погода либо полоса попадалась полегче, как все веселели, громы и молнии рассеивались. К середине дня, когда, закончив работу на одном участке, бригады сходились поближе, знакомые перебрасывались шутками.

Вот вязальщица из третьей бригады, Эржи Сабо, с которой Имре Варга из второй бригады обычно по вечерам танцевал, нагнувшись, блеснула икрами.

— Эй, Эржи, у тебя из-под пятницы суббота видна! — игриво восклицает Имре.

А Эржи ему в ответ:

— Разве от тебя дождешься умного слова? Ты, Имре Варга, глупый птенец.

— Так чего же ты ругаешься? Иль не слышишь, как я сладко пою? — острит Имре.

Габор Киш иногда перекликается с Чири Боршошем:

— Иди сюда, старина, у нас хороший табачок, сладкий, как сахар!