Избранное

Благополучный исход войны становился все более сомнительным, затруднения в хозяйстве росли, отношения с женой, по-видимому, тоже не улучшались — и господин Эндре день ото дня раздражался и нервничал все больше, а злость свою срывал на батраках и поденщиках. Если кто-нибудь из них по какой-либо причине просил прибавки, хозяин с издевкой и злобой обрывал его:

— Ни гроша не прибавлю, не могу и не хочу. Вас, я вижу, к русским тянет, вот и идите к ним, у них и просите.

В ту пору венгерские господа завели такую моду — каждого труженика, осмелившегося поднять голос, объявляли коммунистом. Одни боялись, открещивались от этого «обвинения», другие же принимали его, но пока на это осмеливались лишь немногие.

Слушая хозяйские нравоучения, люди обычно отмалчивались. С барином да с дурнем что поделаешь? Но после разгрома немцев под Сталинградом нашелся уже такой человек — Йошка Надь Тот, — который, выслушав окрик хозяина, ответил ему:

— Чего же нам к русским идти? Они сами не нынче-завтра здесь будут. Тогда небось и ваша милость по-другому заговорит…

Господин Эндре именовался уже «ваша милость», его отец был только «ваше степенство», а дед так и кончил «хозяином-батюшкой», хотя начал, собственно говоря, с «эй, ты, Андраш!». Так выглядела в то время гражданская иерархия в Венгрии, и если бы немцам удалось выиграть войну и тысяча хольдов Шлезингера осталась бы в руках господина Эндре навсегда, то он наверняка превратился бы в «ваше благородие», а кличка Бачо — в приставку к имени, свидетельствующую о дворянском достоинстве.

Лишь со своими давнишними батраками, а среди них в первую голову с Габором Барна, бывшим его правой рукой в имении, господин Эндре в какой-то мере продолжал сохранять дедовский, патриархальный тон — ведь тот, у кого корни неглубоки, всегда крепче за них держится. Но однажды, когда дневной посев не удовлетворил хозяина, Эндре Келемен прикрикнул и на Габора:

— Похоже, и ты русских поджидаешь!

Габор смолчал, он привык к тому, что в таких случаях нужно молчать, но в душе не одобрил слов хозяина. Ему довелось на своем веку повидать русских, и в тесном кругу своих приятелей он говорил:

— Никогда не победить им Советов. Там на борьбу весь народ поднялся. Мужчины и женщины, стар и мал, все, как один. И не господа их гонят в окопы, как нас. Они защищают родину, отечество, значит. А мы? Что мне, к примеру, дало отечество? Вот этот кнут батрацкий?

Но зря, видно, господин Эндре делал ставку на немцев (сам он от военной службы был освобожден — у него внезапно обострилась сердечная болезнь). Однажды на горных вершинах Карпат появились советские войска и семимильными шагами двинулись по Алфёльду на запад.

Господа без оглядки пустились наутек. Кое-кто из батраков говорил господину Эндре:

— Оставайтесь, ваша милость, дома, как-нибудь уж перебьетесь с нами, не съедят же вас русские живьем.

Но он их не слушал. Поспешно нагрузив доверху две телеги и прихватив с собой кучера и писаря, который был у него одновременно и ключником, и счетоводом, и приказчиком, господин Эндре дал тягу.

Перед тем как отправиться в путь, он вызвал к себе Габора Барна и поручил ему все свое хозяйство. Чудо как ласков был на этот раз господин Эндре. Сам дед его и тот не сумел бы говорить более вкрадчиво.

— Так вот, Габор, постарайся сохранить все, что можно. Скажи русским — ты ведь знаешь немного их язык, — что хутор, мол, этот, не господам принадлежит, что мы, Бачо-Келемены, не какие-нибудь графы или бароны. Объясни, что первым хозяином его был пастух, такой же батрак в прошлом, как и ты. И расскажи им — ты ведь знаешь об этом лучше других, — какой добрый человек был мой дед… Я думаю, что и на меня ты тоже обижаться не можешь. Если и бывали у нас размолвки, так по недоразумению, но кончались они всегда миром, не правда ли? — Разумеется, господину Эндре не могло и в голову прийти, что происходило это потому, что Габор никогда ему не возражал. — Да и потом скажи, сколько лет ты здесь живешь и что отец твой тоже жил на этом хуторе. У плохого хозяина батраки ведь долго не живут…

Я бы и сам не прочь здесь остаться с вами, — продолжал господин Эндре. — Но жена хочет ехать, вот и мне приходится — не могу же я ее отпустить одну. К тому же и с сердцем у меня неладно, непременно надо подлечиться в Будапеште. Я уже раз лежал там в клинике, видно, опять придется. (В ту осень будапештские клиники были переполнены до отказа — у многих господ внезапно разыгрались их сердечные болезни.)