Избранное

Не только их внешний вид, но и голоса и язык, каким они говорят, все глубоко чуждо Йожи. «Душечка, милочка, золотце, кошечка. Илика, Ибика, Чепика», — так и сыплется без конца. Ибойка тоже переняла эту манеру, липкую, как сладкий ликер, который они потягивают. Йожи всегда был противен жаргон гадалок и базарных торговок, который или слащаво-угодлив, или через минуту груб до сквернословия, но то, что он слышит сейчас, пожалуй, еще хуже. Ведь рыночный жаргон имеет хоть какой-то смысл, на нем говорят люди, которым надо как-то прожить, что-то заработать, прокормить семью, и это всякому понятно, но зачем сюсюкают и пускают слюни эти «дамы»?

Когда гостьи наконец ушли, для Йожи так и осталось неясным — кто они такие и на что живут?

Ибойка ответить ему не могла. Она никогда не спрашивала своих приятельниц, да и не задумывалась над этим. У них всегда оказывались деньги на личные нужды; пусть должности нет, зато средства есть — этого для нее достаточно.

Прошло несколько дней, и Йожи убедился, что Илика и Чепика день-деньской проводят с Ибойкой (он много раз заставал их у себя дома, но еще не знал об их встречах в кондитерских). Они фактически отнимали у него жену и без конца слюнявили, тискали его Эвику, баловали ее конфетами, шоколадками и прочим. Йожи чувствовал, что ребенок для них лишь игрушка, средство для развлечения, этакая забавная румяная матрешка, которая хотя тоже женщина, но еще не соперница. Поэтому он не мог верить всем этим слюнявым ласкам и льстивым словам. Ведь на таком жаргоне можно только лгать. Что выйдет из Эвики, если она пойдет по стопам этих особ?

Йожи смутно сознавал уже, что из этой дамской «дружбы» ничего путного не получится, но пока не предпринимал никаких шагов. Это значило бы опять поссориться с Ибойкой, а ему опротивели ссоры.

Особенно огорчало его, что в последнее время Ибойка — несомненно, под влиянием своих новых подруг — на улице выглядела крашеной-перекрашенной красоткой, а дома — неряшливой бабой. Особенно обидно было видеть, как красивое, чистое лицо Ибойки скрывалось под толстым слоем румян, кремов и пудры. Йожи неприятно было касаться губами даже просто напудренной, сухой, словно пыльной щеки жены — всякие же кремы и грим были для него и вовсе нестерпимы, казались чем-то нечистоплотным. Ведь еще в деревне, молодым парнем, когда, бывало, на весеннем ветру у Йожи пересыхали и трескались губы и не помогали ни свежая сметана, ни свиное сало, он тоже пробовал мазаться вазелином. Но ощущение чего-то постороннего на губах было ему так омерзительно, что он тотчас же слизывал вазелин языком, как здоровое животное, которое не терпит на себе никакой грязи. И если он хотел залечить губы, ему приходилось смазывать их на ночь, перед сном, так как днем это было невыносимо.

Теперь, придя домой, Йожи целовал жену не в губы и даже не в щеку, а в лоб, у самых корней волос, в мочку уха или в шею за ухом, надеясь, что там еще чисто. А Ибойка, по-видимому, этого или вовсе не замечала, или принимала как новую любовную причуду.

В пору девичества Ибойка почти не нуждалась в косметике, кожа на лице у нее была чистая и нежная, а губы розовые, как у здорового ребенка. Ведь дома ее долго холила и баловала мать. Ибойка много и хорошо ела, хорошо и много спала: что еще нужно юному существу? У нее и теперь лицо гладкое, без морщин, на щеках лучшие в мире румяна — румянец жизни, а в глазах — самоуверенность красавицы и девичья ясность. Кто бы мог подумать, что эта ясность не свет души? Женская красота великая обманщица, она всегда оборачивается лишь одной стороной, той, что необходима для завоевания мужчины.

Беда только, что у Ибойки — он понял теперь и это — слишком мало ума, да и вкуса, чтобы разумно беречь свою красоту. По примеру городских красоток, полудам-полудевиц, вроде Илики и ее подруг, которые для ловли мужей, а позднее для привлечения мужчин изо всех сил стараются законсервировать невинный облик или хотя бы вернуть себе видимость этакой малоопытной наивной куколки, Ибойка из кожи лезет, чтобы выглядеть такой же, какой была она — фея из привратницкой — в прежние времена.

Только из этого ничего уже не получалось. С какой радостью, выспавшись всласть, она вскакивала, бывало, с постели, и взгляд ее, обежав маленькую комнатку, задерживался на собственном отражении в зеркале (отец с матерью уже сидели в кухне). Она не могла налюбоваться своим круглым румяным личиком и в самом деле была до того свежа и хороша, что так бы и расцеловала себя в обе щеки. Но это ведь невозможно, и она, похлопав по щекам ладошками, делала два-три танцевальных па: «Ах, какая же я красавица!»