Избранное

И Андраш Тёрёк доказал, что добьется успеха. Когда рапс убрали, он тотчас же, еще в начале лета, велел вспахать поле под пар. Батраки говорили: «Дуралей этот приказчик, чего торопится? Мы пашем только под осень…»

Но мало этого. В конце лета он снова (это гарантия урожая!) велел поднять поле вместе с пышной густой порослью (это настоящее зеленое удобрение), а перед посевом опять слегка перепахал его.

На этом поле уродилась такая пшеница, что впору демонстрировать на сельскохозяйственной выставке, написав на табличке: «Выращена Андрашем Тёрёком!» Она наверняка даст по восемнадцать — двадцать центнеров, а может, и по двадцать — двадцать два. Могло быть и столько, если б ее не вытаптывали стада, не обмолачивали тайком воры…

Ибо что там теперь? Овцы Батори тоже (все тщетно, этого человека нельзя звать иначе как Батори, никакое другое обращение к нему не подходит) пасутся там, отара буквально днюет и ночует среди копен — пусть откармливаются перед великим осенним изгнанием, стада свиней роются в земле, вытаптывают посевы (строго говоря, это не дозволено, но старый барин, когда ему жалуются потихоньку, и ухом не ведет: «Ну и черт с ней, за скот я получаю деньги, а пшеница ничего не стоит»), батраки молотят — воруют! Нет, это невозможно терпеть! Здесь надо навести порядок! Я им покажу!

И вот вечером в конторе он осторожно-дерзко советует барину:

— Господин помещик, простите, я думаю, что рапс и пшеницу надо убрать прежде всего, уж слишком большой урон причиняет скот. Он едва дотронется, а зерно так и осыпается. А ведь это наша лучшая пшеница, такую прямо на семена. Надо постараться убрать ее, чтобы не побило дождем…

— Хорошо, Андраш, пусть убирают. Только и ячмень поджимает, его нужно смолотить поскорее, свиньям нечего давать. Знайте, эта партия свиней должна быть готова к октябрю, ведь, когда на рынок поступят новые, «крестьянские» свиньи, цена упадет…

— Что ж, можно, господин помещик. Обмолотим сперва ячмень, а пшеницу заскирдуем.

Когда у человека такие заботы и дело идет о чести и вере в себя, какое имеет значение, что у жены Михая Баллы шесть девчушек, не считая сыновей, которым тоже нужны хотя бы черные холщовые штаны. Среди девочек-малюток две пары двойняшек, совсем крохотных. К отцову заработку ничего не докладывается. А между тем девочкам тоже уже нужна какая-никакая одежка, переднички да платочки, не могут же они ходить совершенно голыми, как цыганята. Барин уже кричит на них, когда завидит в конце линии батрацких домов:

— Эй вы, спрячьте ваши ж. . .! (Как не стыдно старому срамнику!)

Но если б так обстояло только с детьми Баллы! Так перебивается чуть ли не половина здешнего люда.

Вот почему по ночам, как ни трудно прерывать короткий сон, Андраш Тёрёк, пока еще не свозят урожай, время от времени встает, берет палку и, крадучись в тени домов и конюшен, выходит на жнивье за усадьбой.

Кликать своего пса Фицко ему излишне, Фицко готов идти с ним по первому его движению, если даже приходится вскакивать от сладчайшего собачьего сна на заре; пес так и следит, куда держит путь хозяин, и трусит перед ним. Иной раз и побежит не туда, но оглянется и сразу поворачивает в нужную сторону. Он всегда впереди хозяина.

В этом есть свое неудобство, ибо тот, кто хочет поймать вора, не посылает впереди себя глупого вестника — брехливую собаку. Этого стервеца невозможно отучить гавкать, когда нужно и когда не нужно. Напрасно Андраш время от времени поколачивает пса, Фицко не понимает, за что ему попало. В силу полученной от бога благодати — способности забывать, он всегда ведет себя так, как подсказывает ему его разум, и всякий раз после взбучки становится, пожалуй, еще преданнее и услужливее. Так и теперь. Напрасно Андраш сердито шепчет ему: «Фицко! Фицко, ко мне!» Пес не слушает, он уже бежит впереди между рядов копен, вынюхивая не воров, а других собак, зайцев и прочих животных. «Ну погоди, черт тебя подери, в другой раз привяжу тебя, когда буду выходить!»

Но теперь, когда они идут по жнивью, Андраш ничего не может с ним поделать, он больше не шепчет ему и даже не замахивается палкой, так как пес отбежал настолько, что его уже нельзя ударить; даже если б и удалось дотянуться до него, его вой спугнул бы вора. Теперь самое важное — тишина, ибо человек с чутким слухом уже может уловить удары маленькой ручной обмолоточной колотушки — негромкие, как плеск ладоней младенца, пусть даже они доносятся откуда-то с середины полосы. А они доносятся именно оттуда, ведь не спятили же воры, чтобы приняться за копны близ усадьбы, которые на глазах у всех, у барина и у приказчика. Там дальше кто удосужится проверять копны?

И в самом деле, откуда-то с середины полосы доносится слабый стук-перестук, туда-то и надо идти.