Избранное

Да и с этим бы как-нибудь обошлось, потому что облагораживание — вещь действительно превосходная, и можно бы в течение нескольких столетий облагородить таким образом всех коней венгерских крестьян, если б не маленькая загвоздка: эти несколько сотен лет еще надо было прожить. А кони тем временем ходят и ходят: с ярмарки на ярмарку, из края в край, даже из страны в страну, а потом разражаются войны, одна за другой, а во время войны жеребцу да кобыле и то уже радость, что остались в живых и что нашлась для них пара какой бы то ни было породы и с какой бы то ни было кровью. А чтоб могла кобылица дать в нужное время потомство, покрывает крестьянин ее тем жеребцом, который «служит» для этой цели в деревне. Бывает, что из господ и зажиточных мужиков кой-кто держит для этого жеребца специально и позволяет ему вольную случку: пусть покрывает без разбора любую; а бывает, что хитрован из малоземельных, если и впрямь у него красивый жеребчик, в обход властей, потихоньку и за меньшие деньги, чем за казенного, тоже позволяет покрытие.

Такое положение дел привело, однако, не ко всеобщему облагораживанию лошадей, а пока лишь к лошадиной неразберихе, и, стало быть, не вина Лаци, что принес он на скотный двор Мурваи изысканность, утонченную чувствительность юной английской лошади-леди вместе с мудростью и горячим чувством товарищества, свойственным самому преданному из друзей человека — выходцу из арабских пустынь.

При всем том, когда Лаци был еще жеребеночком, бед у него не было и в помине, и сам он тоже бед особенных не причинял. Хозяйские сыновья резвились с жеребятами и ласкали их так — ну и Лаци, конечно, — как иные ласкают девушек. Они обнимали его грациозную шею, прижимали к себе его голову, заглядывали ежеминутно в прекрасные ясные глаза и видели в них свое отражение: слипшиеся волосы, распаренные небритые лица. И еще у них бывала забава: обняв Лаци, когда взвивался он на дыбы и, играя, кусал их или делал вид, что собирается укусить, они хватали его за холку, похлопывали по морде.

Лаци эта забава была по душе, потому что жеребеночком во дворе Мурваи он оставался в то время один; мать его, старая Вильма, постоянно ходила в ярме, плелась взад и вперед, из конца в конец по какой-то дурацкой борозде, от утренней и до вечерней зари, и он очень и очень скучал. Брали в поле порой и его, и брел он вдоль борозды рядом с матерью или чуть позади, но так как в том бесконечном, казавшемся нелепым хождении не было ни малейшего смысла — зачем тащиться до дикой груши, разделявшей поля, если надо возвращаться назад (того, что это работа, производящая хлеб, творящая корм для скота и людей, тогда он еще не знал), то через некоторое время он мать покидал, оставался возле телеги, с краю пашни либо в поле с пшеницей, либо же в молодой люцерне, где из трав и люцерны можно было щипнуть кусочек-другой полакомей. Рылся он и в телеге под сеном в поисках припрятанной сахарной свеклы, рылся в висевшей на крюке люшни торбе, выискивая стебелек повкусней, а то развяжет торбу с едой и вытряхнет из пестрого полотенца белый хлебец пшеничный и копченое сало. Хлеб раскрошит и умнет, а сало затопчет, потому что лошадь — животное не плотоядное. И приходилось из-за него прятать еду в сундучок солдатский, виды видавший, и засовывать сундучок под козлы.

Когда же мать Лаци и другие старые лошади, ходившие с нею в упряжке, получали короткий отдых, Лайко, хозяйский сын, еще живший с родителями и приставленный к лошадям, всегда играл, забавлялся с Лаци. Остальные сыновья Мурваи, всего было их шестеро, редко наведывались домой: кто службу солдатскую проходил, кто своей семьей обзавелся. Но кто б из них ни наведался, с завистью разглядывал Лаци:

— Эх, красавец — жеребчик! В мои бы руки его! Отдал бы мне его батя, я б из него самолучшего коня подседельного вырастил. (Подседельный конь всегда холощеный, подседельный — душа, разум и сила упряжки, у подседельного не может быть жеребеночка, одна забота у подседельного — труд.)

Старый Мурваи делал вид, будто не слышит, а если и отзывался, то такими словами:

— Как бы не так! Чтоб ты и этого баловством сгубил, как сгубил сына Линды.

— Лайко так вон его забаловал, что и теперь уже сладу с ним нет. Я только руку на него положил и моргнуть не успел, а он копытом меня как саданет. Нет, не выйдет коня из Лаци, ежели он в руках Лайко останется…

— А то забота, да не твоя. Ежели конь из него не получится, мы его продадим, и вся, стало быть, недолга. Розенблюм его в части армейские сбудет. И куш немалый возьмет… У графьев вон хватило ума жеребцов с неприметным изъяном нашему брату крестьянину продавать, ну и нам ума ни к чему занимать, чтоб коней с доброй статью да с недобрым норовом в армию сбагрить. Оно, может, и правда, что с этими норовистыми в армии не кому-нибудь, а сыновьям же крестьянским маяться, так ведь, кто из зажиточных, тому недолго и маяться, выйдет он вскорости в унтеры и коней ему скрести не придется; а то, глядишь, с подмогою полной баклажки да копченого окорока заполучит от господина фельдфебеля коня самого наилучшего.