Избранное

Мурваи, хозяева средней руки, владели тремя лошадьми. Одна была холощеная, подседельная, и две кобылы. И к ним два трехлетка-жеребчика, запрягали которых от случая к случаю, чтоб окрепли их мышцы и чтоб они подучились. Через год, когда они станут четырехлетками, если дадут за них подходящие деньги, их продадут военному либо иностранному ведомству по закупке коней. Если ж ведомства на них не польстятся, останутся кони в хозяйстве и будут отменными меринами; а окажутся лишними для двадцати двух хольдов земли, ну и что ж: как старшим пятерым, так и Лайко, когда женится малый, дадут упряжку из двух коней да телегу. То самое, с чем начинает любой молодой хозяин самостоятельный путь по жизни. Землю ж он либо в аренду возьмет, либо женка в наследство получит, а если еще ему кони понадобятся, он их сам, сколько надо, вырастит.

После второго лета жизни, такого вольного и счастливого, которое Лаци провел в табуне, стал он трехлеткой и оказался в одной упряжке с дальней родственницей своей, четырехлетней, чуть более опытной, но все еще довольно ребячливой и своенравной, как всякая самка, Жужкой; когда работа требовала особой старательности, ходил Лаци коренником при трех старых уже лошадях, но куда чаще вместе с Жужкой тащил небольшую телегу, а то и пашню бороновал, выравнивал.

И не случилось бы с ним от работы совсем никакой беды, потому что такова судьба лошадиная и таков курс учения лошадиного, не будь приставлен к нему хозяином Лайко. Лайко был не только что беспросветно глуп, но и несусветно заносчив: знай, дескать, наших, вон я какой, я сын хозяйский. Словом, был он из той породы глупцов, кого тщеславие распирает без удержу, кому мало того, чтоб просто конями красивыми править. Хотелось ему править наикрасивейшими, наипрекраснейшими в деревне конями. А так как он никогда и не терся ни среди офицеров-гусаров, ни среди помещиков, занимавшихся разведением племенных лошадей, ни среди профессионалов-коннозаводчиков, то и усвоил — для того, чтобы не усвоить, и то ума не хватило — тот идеал красоты лошадиной, каким его представляет крестьянин да подпасок при косяке: красивая лошадь только толстая лошадь.

Вот с того и пошла беда. Лаци был необычайно красив, но с точки зрения офицера-гусара, а не крестьянского недоросля. Гусарский офицер полагает красавцем грациозного, стройного рысака, крестьянскому парню неотразимой кажется лошадь с широкой грудью и мощным крупом, с трясущимися от мяса боками, округлая, с туго набитым кишечником. Почему? Да потому, что крестьянин с его скотиной на протяжении многих тысячелетий знай тощал да тощал, и избыточная дородность в его представлении стала олицетворением красоты. Не только в отношении свиньи, что не требует объяснений, так как прелесть свиньи заключается в толщине ее сала, но и в отношении человека, точнее, женщины, а также в отношении лошади. Главной мыслью у крестьянина, красной нитью пронизавшей все истощавшие его столетья, была мысль «быть в добром теле», поэтому совершенно естественно, что въелась она, эта мысль, в его крестьянскую плоть и кровь, и хранит он ее по нынешний день, хотя обходится ему это дорого.

Итак, Лайко Мурваи страстно мечтал иметь самых красивых, оттого что они самые толстые, лошадей. Не ради своего удовольствия и не ради доброго здоровья животных, а для того, чтоб все, кто видел его проезжавшим по деревенской главной улице, по рынку, по проселочным и шоссейным дорогам, рты разевали от изумления: «Ну, и кони! Ух, добрые кони! Чья же это упряжка?» И чтоб видели надпись сбоку телеги, выведенную яркими, четкими печатными буквами: Андраш Мурваи, Шарош-Сердахей, улица Кошута, 82; и чтоб, увидев, заахали: «Да это ж кони Мурваи, Андраша Мурваи с улицы Кошута. А правит ими сын его, Лайко».

Да ведь мало, чтоб люди дивились, надо, чтоб парни и девки ахали. Потому что деревенского парня доблестью украшает не только первенство в драке, не только краля пригожая, но и гладкие, сытые кони. Есть немало парней, на конях просто помешанных, и надо, чтоб каждый из них горько вздохнул: «Ух, матерь божья, вот бы мне таких коней погонять!» Что касается девок, те обычно помалкивали, глаза лишь метали с кучера на коней; глядят, бывало, глядят неотрывно, перешептываются, пересмеиваются, а для Лайко это как маслом по сердцу.

Лайко ж от девок одни хаханьки пока получал. Кавалер он был начинающий, этакий балбес неуклюжий, с девками даже поговорить не умел, ни рассмешить, ни подзадорить; шутки у Лайко одна глупее другой, а от бахвальства мухам впору подохнуть; как возьмется долдонить, какие лошади у него, у самого сила какая, как он один, без подмоги, справляется, как тащит мешок, как на плечо себе взваливает, сколько соломы на воз кладет, и такой он да этакий — девкам слушать невмоготу; а уйдет, они над ним потешаются.

— Дурей дурня этот Лайко Мурваи, с ним словечком даже не перекинешься.