Избранное

И взял Лаци из рук чужого ему человека сладкую, нежную кукурузу, самую вкусную на свете еду, и овса, пожалуй, вкуснее. А ведь он до смерти боялся чужих, так как в прошлой жизни, когда он еще у Мурваи жил, чужих почти и не знал, всего чаще издалека видел и не вступал с ними в близкое общение ни на словах, ни на языке кнута. А когда он попал к барышникам, всякий чужой, кто к нему приближался, был враг, без сомнения, враг. Ибо барышники и состоявшие при них постоянно погонщики, которые на ярмарки ходят, с кнутом вовсе не расстаются и, может быть, только лишь по привычке, считают своим наипервейшим долгом, — когда лошадь хотят посмотреть: одни, чтобы купить, другие, чтоб прицениться, — крепко огладить коня по спине ременным кнутом: глядите, дескать, как скачет, как кнут принимает.

И у Мурваи, правда, был кнут. Но тот кнут лежал либо сбоку телеги, либо Лайко в руках его держал, и кнут свистел над головами коней — очень Лайко это любил, свистящий кнут тоже был признаком молодечества. А вообще-то считалось у Мурваи — этим тоже они гордились — (и такой вид тщеславия существует на свете), что не кнут коней погоняет, а корм.

И вот Лаци, горемыку-беднягу Лаци, на ярмарке, на дворе у барышников, когда подходил чужой человек, в особенности с кнутом в руках, всегда охватывал ужас. Его тонкая, донельзя чувствительная кожа, вздрагивавшая даже от прикосновения мухи, при виде кнута содрогалась; а когда его вытягивали кнутом для того лишь, чтоб он по конному двору или по кругу на ярмарке пробежался и показал, как умеет идти, как ставит, выбрасывает ноги, нет ли у него хромоты, не загноилась ли нога под роговым башмаком, и так далее и так далее, то боль от удара и унижение, которое она означала, заставляли его содрогаться часами. И здесь он усвоил, так как был поразительно умным и восприимчивым к дрессировке, что всякий чужой — враг. Глаза его так и летали по каждому, кто подходил, он ушами прядал, а порою брыкался, выражая свой гнев, недовольство, он ведь был совсем еще молодым и лишь несколько лет назад полноценным конем, жеребцом, начинал свою жизнь.

Вследствие этого никто его долго не покупал, опасаясь строптивого нрава; к тому ж он стремительно похудел — плохое питание и жестокое обращение сделали свое дело, — и многие покупатели просто подозревали, что он нездоров. Может, у него не только изъян на ногах, может, склонность к запалу либо хворь какая внутри — черт его там разберет. Нет же лошаднику веры! Для чего он на один лишь изъян — поменьше который — открыто указывает? Чтобы честность свою показать, дескать, вон я какой прямой, искренний, «не кота в мешке продаю», и таким-то манером отвести глаза покупателю от изъяна побольше.

Так что Лаци вследствие этого от одного барышника к другому переходил, с ярмарки на ярмарку кочевал и уходил все дальше и дальше. Ниредьхазу, Береттёуйфалу, Карцаг, Чабу, Дюлу прошел, тощал все больше и больше и превратился в заморенную клячу.

А уж вследствие этого Имре Мезеи, который как раз в то лето унаследовал от скончавшейся матери ее право на полхольда земли и на три хольда аренды и который месяц за месяцем ярмарки обходил, не находя коня, какого продали бы ему за его малые деньги — когда достаточно фуража и кукуруза порядочно уродилась, и худых лошадей в цене держат, — а тот, у кого на хорошего, впрямь хорошего коня денег нет, — впрямь хороших коней, кстати, редко приводят на ярмарку, их из дома знакомым с рук на руки продают, — стало быть, вследствие этого Имре Мезеи в конце концов наткнулся на Лаци. В это время его уже продавали не Розенблюм и помощники, у которых ума хватало и понимали они, что, если конь слишком долго задержится у одного какого-нибудь лошадника и с ним на ярмарки будет долго ходить, о том коне дурная слава пойдет. Вот как случилось, что Лаци, когда обошел половину страны и не мог Имре Мезеи уж узнать, чьим конем он когда-то был, вернулся Лаци в родную деревню.

Но теперь его не узнал бы никто — настолько он был испорчен. Скорей других его узнали бы Мурваи, погляди они на его задние ноги, на следы, оставленные зубьями бороны. Но Мурваи, проходя по улице, на таких захудалых коней глаз вовсе не поднимали. Люди, у которых кони хорошие, не любят смотреть на замученных кляч и презирают, высмеивают хозяев, имеющих этих замученных кляч.

— Что поделаешь, — размышлял Имре Мезеи, — надо в божеский вид его привести. Ну не станет он конь-раскрасавец, так хотя бы разгладится, в тело войдет. Ежели у тебя один навсего конь, так доглядывать за ним надо, чтоб не только пустую телегу был бы он в силах тащить. Ежели много на воз не навалишь, ни к чему тогда и коня содержать.

Прошло несколько дней. Отдохнул, подкормился молодой кукурузою грустный, измученный Лаци и на глазах прямо повеселел. Очень повеселел и так хозяина полюбил, что, увидев, как тот направляется к летним яслям, принимался радостно ржать.

Потому что Мезеи всегда что-нибудь приносил и в ясли кидал: то горстку вкусной сухой люцерны, то початки молодой кукурузы, на худой конец мясистую красную тыкву.