Избранное

А когда запрягли его в небольшую телегу, чтоб проверить и дома — на ярмарке, как трогает да как тянет, испытывали с привязанным колесом, — то выяснилось: столько в Лаци огня, что бедному человеку-однолошаднику столько-то огня многовато. А когда Имре Мезеи надел на Лаци узду, пристроил на него хомут и поставил его меж оглобель, Лаци с его горячей, с его огненной кровью едва-едва это вытерпел. В дни ставшего непривычным отдыха, в дни сытной еды и особенно от молодой кукурузы такой огонь он почувствовал в жилах, такой пламень всколыхнул его нервы, что он с трудом себя сдерживал, ногами беспрерывно перебирал и, хотя ворота еще были закрыты, рвался, так и рвался вперед. Когда же и хозяин уселся, то пришлось ему вожжи так натянуть, что Лаци встал на дыбы, а то бы наскочил на ворота, хоть и запертые, но вовсе непрочные, из штакетника сделанные, и разнес бы их в щепы.

Наконец жена Мезеи отворила ворота. Лаци рванул и помчался стрелой, а удила так ему затянули храп, будто петля, закрученная узлом, которую надевают неукротимому рысаку, готовому к старту на скачках. «Эва, — подумал Имре Мезеи, — видать, я тебя малость перекормил. Стало быть, безумство кровей твоих я ослаблю, дай только капельку познакомимся, — И он отпустил маленько вожжи, кнута же в руки не взял, но держал вожжи крепко и, выехав за ворота, повернул сразу к околице. — Вот поедем по полевой, совсем тихой дороге, далеко, в Хоссухат, за стожками кукурузными, а покамест туда доберемся, ты, может, угомонишься, может, спустишь ретивость».

И так Лаци угомонился, так ретивость спустил, что пришлось Имре Мезеи запихнуть свою шляпу с узкими загнутыми полями в кузов телеги, чтобы ветер ее не унес, холстиной прикрыть, чтоб не вывалилась из кузова.

Те, кто видел их на дороге — Лаци, то скачущего, зад подбрасывая, галопом, то крупной рысью несущегося, и Имре Мезеи с развевавшимися на ветру волосами, — головой лишь покачивали:

— Вот и этого купить угораздило. Так оно всегда и бывает, когда с шельмой-барышником свяжешься.

Но сам Имре Мезеи не испугался нисколько. Служил он у хозяев зажиточных, лошади у которых были отменные, служил у господ, где корма было хоть отбавляй, у военных да у конных артиллеристов, и толк в лошадях он знал, потому и позволил Лаци скакать, покуда не взмылится, покуда не вытряхнет избыточный жар. Завернул по пути даже на пашню Кишхомокош, чтоб помесил Лаци рыхлый горячий песок, чтоб поплавали в том песке колеса, а там будет видно, сколько он выдержит.

Выдержал Лаци, но приутих. И у края кукурузного поля, покуда хозяин кидал в телегу зверски тяжелые стожки кукурузы, спокойно стоял на месте, потом довольно степенно шел по невспаханному жнивью, когда хозяин подбирал покрасневшие тыквы да спаленные либо сломавшиеся — созревшие раньше времени — початки кукурузы, чтоб не было никакого убытка, чтоб не съел хомяк, чтоб до уборки кукурузы было что есть скотине.

К тому времени он уж приметил, что Лаци на мягкой стерне как-то старается по-особому: тянет более плавно, чем на твердой дороге.

«Боится, — рассуждал про себя Имре Мезеи, — завязнуть боится. Стало быть, знает он поле, знает, что стерня коварная, выворачивается в ней колесо… Хорошо это, очень хорошо даже, конь, значит, умный, чувствительный и разницу понимает меж дорогой и пашней, хорошо это, ладно… Может, он себя еще оправдает, может, получится из него настоящий рабочий конь».

И на следующий день Имре Мезеи снова устроил проверку. Навалил на телегу навоза, желая испробовать, рассыплет конь его или нет. «Вот пройдем километров десять, он от тяжести поостынет», — думал хозяин.

Но при отправке, конечно, случилась беда. За ночь Лаци как следует отдохнул, кровь у него, само собою, взыграла, и опять он, хоть и не так порывисто, как вчера, устремился к закрытым воротам. А воз был не пустой, воз был тяжелый. И Лаци дернул его с такой силой, что вырвалось из ваги кольцо одного пристяжного валька. Постромка же была новой, ее он порвать не мог, зато поковка, пережженная кузнецом, плохая поковка, лопнула.

Ну, ладно, к кузнецу сейчас идти недосуг, Имре Мезеи знает, как выйти из положения: подвяжет он вагу, многократно обмотав ее толстой проволокой, так что конь ее не порвет.

Лаци и не порвал, но от тяжелой поклажи сделался таким нервным, так торопился и рвался, что даже при терпении ангельском нельзя было его не стегнуть.

И все-таки Имре Мезеи коня не стегнул. Он окрысился на стоявшую рядом жену и пилившую его по-вчерашнему:

— Ишь, покупщик нашелся, клячу дохлую в хозяйство привел. Ладно купил, ладной скотиною обзавелся, ловко обошли тебя шельмы-барышники, а я говорила, я ж тебе, дураку, говорила, не связывайся с барышником, он надует тебя, там надует, где ты и не ждешь, все так и есть, так и есть, вон они, наши кровавые денежки.

— Иди, прочь иди, а то возьму да наеду, — заворчал Имре Мезеи. — Ты что в конях смыслишь? В том беда, что его покалечили, а мы кукурузой перекормили. Конь он горячий, за ним доглядывать надо.