Избранное

И, натянув одной рукой вожжи как можно туже, Имре Мезеи храбро уселся в телегу и сидел долго-долго, чтоб дать коню успокоиться.

— Вот теперь отворяй ворота, — сказал он плачущей от злости бабе (как тут было не плакать, когда правда на ее стороне, а мужик берет сторону этой клячи — вон как ладно оно начинается, житье ихнее с лошадью!), потом прикрикнул на Лаци, одно слово сказав: — Пошел!

Лаци рванул, телега тронулась, понеслась, и оттого лишь, что Мезеи крепко вожжи держал, катилась она, почти касаясь сухожилий коня. Но вскоре порывистый бег перешел в быструю ровную рысь, и, когда в конце улицы они заворачивали, Лаци настолько угомонился, что Имре Мезеи мог обернуться назад и взглянуть на ворота.

А там, само собою, стояла баба и брызгала злорадством и ядом: дескать, правда ее, ездить с этой клячей нельзя.

Имре Мезеи спокойно проехался по полю и в полдень налегке, лишь с ворохом сорной травы вернулся домой, и только по пене, засохшей на груди, на паху и между ногами Лаци, можно было судить, как этот конь баламутный запарился. Однако спокойно вошел в ворота и ждал безо всякого нетерпения, покуда его освобождали от сбруи. Потом покатался на заднем дворе: от пота соленого да оттого, что мухи его покусали, кожа у него зудела нещадно.

Имре Мезеи очень нравился уже конь, он тянул хорошо, не сбавлял на трудной дороге хода, из всякой выбоины-колдобины рвался изо всей мочи вон, по дороге не спал, как дорога изменится, рассчитывал загодя и, когда начинался нелегкий отрезок пути, силу сам прибавлял, без подстежки, без понукания. Был он, правда, пуглив, до смерти боялся машин, велосипедов, волов и ослов, но вожжей всегда слушался. Словом, конь неплохой, только требует обращения человеческого, — размышлял Имре Мезеи. А корма надо все-таки поубавить, подгоняет корм его, горячит. Столько надо давать, чтоб воз мог тащить. А красивого, толстого коня никогда из него не будет, нет, не будет он толстым, мерин толстым вообще не бывает, а этот даже промежду худых самым жилистым навечно останется.

Ну, все одно, никуда ж от него не денешься, потому как деньги за него — восемьдесят пенгё — заплачены; а ежели он, Имре Мезеи, испугавшись на первых порах, пойдет его продавать, Розенблюм, который знает коня, — а он, между прочим, всех коней в деревне знает, — и двадцатки не даст, а выручит за него при продаже, вот с места не встать, все восемьдесят. Такая доля у таких лошадей, покуда они до бойни не доберутся. Да и на бойне гроши за них дают, потому что у рабочего жилистого коня с хорошими мускулами мясо жесткое, совсем жесткое.

— Ну, ладно! Как-нибудь мы с тобой справимся! — И тут Имре Мезеи в ум пришло, что давно собирался он задний двор засыпать землей: после сильных дождей каждой осенью и зимой скапливается в низине вода. Не мешала она, покуда дети и утки ноги в ней полоскали да свиньи купанье устраивали, но сейчас, когда с конем и телегой он въезжает во двор, когда поставит туда фуражные копны, ну, может, не копны, а только лишь копенки, нельзя допустить, чтоб разбила телега двор, размесила его в болото, чтоб прели снизу скирды и копны. С полсотни возов потребуется земли, и, покудова кукуруза поспеет, хватит времени навозить.

И стал Имре Мезеи землю возить — вот это и требовалось для укрощения огня, бушевавшего в Лаци. Когда к вечеру Лаци привозил десятую уж телегу, так он умно, так смирно стоял возле яслей, будто никогда баламутом и не был, и душа Имре Мезеи ликовала.

— Выйдет конь из него, добрый конь выйдет!

Так и сделался Лаци, зачатый скакуном, крестьянской ломовой лошадью. Верховой езды он почти не знал, потому что Лайко Мурваи садился на него в кои веки: зимой, когда грязь по колено и не сдвинешь с места телегу, он, бывало, на Лаци катался. А летом, когда на водопой за околицу лошадей выводил, верхом на него садился и, чтоб пришпорить, пятками по бокам поколачивал. А Имре Мезеи и вовсе на него не садился из-за такого странного обстоятельства, что хребет у скакуна слишком остер и может повредить человека. Без седла удобно сидеть только на крестьянских, с широкой спиной, лошадях.

Да, увидь Лайко Мурваи, каким добронравным в руках Имре Мезеи стал горячий до сумасбродства, пугливый, понесший Лаци, у него бы глаза на лоб выскочили.

— Я его на коня вдвое толще не променяю, у него же ума палата, только что сказать всего не умеет, — так говорил хозяин про Лаци.

С этих пор и впрямь они друг к дружке приноровились. Лаци всякий раз получал такую долю зерна, какая нужна была ему для работы. Возит он, скажем, день цельный землю, саман, кирпич либо в упряжке с конем другого крестьянина-бедняка плугом пашет, тогда за день дважды получает по две горсти зерна; а ежели пустую телегу везет, бредет налегке туда и сюда, тогда лишь по горсти. Но люцерны и сена всегда вдосталь давали, и ел он их, сколько хотел. Само собою, когда времени на еду хватало, потому что бедняцкий конь ест не тогда, когда голоден, а когда время ему позволяет, потому что и сам хозяин только после работы питается, не привык он дело, сулящее заработок, из-за обеда либо ужина упускать.