Избранное

— Так… Ступай, Петр Егорыч, последи за избой Семена. Он не ровен час очухался да домой приплелся. Придется ночь караулить. Мы с ним вот сходим на заре в лес, быть не может, чтобы следов не нашли. Чудно! Куда покойник делся? Надо докопаться! Иди да смотри в оба, не проштыкнись: каша заварилась крутая. Пойдем, батя…

Когда они подошли к избе старосты, Михей Петрович громко сказал:

— Ты, никак, тоже задрожал, Емельяныч? Эх вы, бабы! Ты вот что запомни: если Семен воскрес и заговорит, то расскажет только о Кружном, понял? Ступай осторожненько к его бане да Артемию и подскажи… Он поймет с одного слова.

Ефрем Кононов и Анюта Колобова возвращались из города по той же дороге, что Базанов с Александром Семеновичем, немного позже их.

Они то сидели рядышком в телеге, вожжами и понуканиями заставляли лошаденку трусить, то, устав от толчков, подбрасывавших их, как на соломотрясе, переводили лошадь на шаг. Анюта вдруг стремительно соскакивала на землю и отбегала к тропе, проложенной пешеходами вдоль дороги. За ней частенько спешил и Ефрем, он брал ее за руку, и они весело шли вместе. Ефрем теперь ступал много тверже, чем в первое время после возвращения из госпиталя, но по-прежнему переваливался на ходу по-утиному и не мог ходить быстро.

Иногда молодые люди останавливались и подолгу целовались, лошадь успевала отойти далеко, и Анюта припускалась за ней.

— Не пущу тебя больше бегать, — сказал Ефрем, усаживаясь в телегу, переводя дух и утирая лоб после того, как им случилось долго задержаться на тропке и Анюта с версту догоняла подводу. — Этак она без нас домой придет. Сиди смирнехонько рядом, егоза, иначе привяжу.

— А если озябну? Ветер хуже, чем зимой, пробирает, а на мне шубейка коротенькая, — задорно ответила Анюта. — Коли так, держи меня крепче, чтобы я не свалилась на ухабе.

Разговор затих. Тишину леса нарушал негромкий стук телеги. Изредка фыркала лошадь. Они въехали в старый ельник, и шум ветра терялся над головой.

— Ой, что это? — испуганно крикнула вдруг Анюта.

Дремавшая на ходу лошаденка насторожила уши, круто выгнула шею и, косясь и храпя, бросилась в сторону. Ефрем едва успел ухватить вожжи.

— Кто-то стонет, — шепнула она, обхватив Ефрема.

Тот вывел лошадь обратно на дорогу и слез с телеги. Они с Анютой вернулись к месту, где ей почудился стон.

— Вот она чего испугалась, — показал Ефрем на груду навязанных метел. Оба стояли, напряженно прислушиваясь.

— Должно быть, мне почудилось, поедем скорее отсюда, — попросила заробевшая Анюта.

— О-о-ох! — негромко раздалось из-за ближних елочек.

Ефрем шагнул в ту сторону и увидел валявшийся на земле возле дороги железный лом. И тут же из-под елочек торчали каблуками вверх ноги в больших сапогах.

— Анюта, иди скорее, это наш Семен, кузнец. Убили его! — закричал он девушке, ожидавшей на дороге у телеги.

Семен лежал, уткнувшись в мох. Натекшая из раны кровь запеклась в волосах, застыла на шее и в ухе. На ладонях разметанных рук и на широкой спине кузнеца белел нерастаявший снежок.

Ефрем опустился на колени возле Семена, осторожно перевернул его на спину, нагнулся послушать сердце…

— Бьется, жив… Вот мерзавцы! Сзади подкрались с этой железиной — как череп пополам не раскроили, шапка спасла. Подкараулили, сволочи! Ничего, раскопаем, всех на чистую воду выведем, лишь бы очнулся…

4

От истопленной лежанки пышет жаром. В избе тихо, прибрано и полутемно. Небольшая лампа на гвоздике, вбитом в стену возле окна, привернута, и в слабом свете поблескивает фольга и позолота образов, белеют занавесочки, загораживающие нижнюю половину окошек. На клеенке пустого стола чуть отсвечивают грани порожнего стакана. В глубине горницы расплывчато темнеет высокий поставец, над низкой кадкой разметались бесформенные тени листьев и стеблей фикуса.

Осип Емельяныч сидит в переднем углу на лавке, обхватив голову руками, опертыми локтями о колени. Лампа подвешена как раз над ним, и тень от донышка закрывает его. За дощатой перегородкой торопятся часы: иногда цепочка проскакивает в неисправном механизме, и гиря с шумом опускается. Осип Емельянович вздрагивает, оборачивается к окну и, раздвинув занавески, приникает лицом к стеклу: вглядывается в темную ночь за окном, будто рассчитывает что-то увидеть в кромешной тьме или поджидает гостя.

Староста и сам не знает, кого и чего он ждет, но ему кажется, что каждую минуту что-то может стрястись и нагрянуть.

Он, всегда веселый и самоуверенный, теперь не умеет справиться с беспокойством и смутными страхами. Жена и дочери, привыкшие к его легкому обращению, теперь опасаются его темного взгляда и отсиживаются в задней избе. Он к ним не заглядывает, предпочитая оставаться наедине, потому что ему трудно не выдать своей тревоги.