Избранное

К нему часто заходит зять Михей Петрович. Он будто не желает замечать его настроения, но в то же время зорко следит за тестем. Когда Михей Петрович, повертевшись в избе и сказав что-нибудь вовсе незначащее, уходит, бросив последний пронзительный взгляд на задумавшегося Осипа Емельяновича, тот долго не может успокоиться. Страшно боится Пугач своего зятя, знает, что отныне никогда не посмеет его ослушаться. Нет, не рассчитал он своих сил, когда поддался уговорам идти на преступление! Иногда староста чувствует себя так, словно у него на шее затягивается петля: он вскакивает с лавки и мечется по избе, сбивая расстеленные половики.

Кто-то увез и подобрал Семена. Тот, очевидно, жив и спрятан — через несколько дней все откроется. Есть подозрение на солдата Ефрема, который тогда как раз возвращался из города, однако он пока ничем себя не выдает. Это вот самое страшное.

Поддавшись зятю, староста сходил в баню к Кандаурову и намекнул ему, что Кружной может их всех выдать… Артемий, лежавший на лавке, даже не пошевельнулся. В бане, освещенной ночником, тяжелый дух остывшей глиняной кладки и однообразный скрип сверчков. Помолчав, мельник угрюмо сказал:

— Значит, твой зятек опять меня пихает. Смотрите, это вам дорого встанет.

А погодя, когда Осип Емельяныч собрался уходить, мельник приподнялся, спустил ноги с лавки и, упершись взъерошенной головой в потолок, сказал:

— Передай ему, чтобы не пугал: я ведь отпетая душа, мне гулять нигде не заказано. Теперь мое время — везде воля! Петруху, я, может, и уберу, но пусть Михей помнит: за ним его черед будет, не мой. Насквозь я его вижу, да не боюсь. Так и передай — не бо-юсь! Ступай, Емельяныч, будь здоров!

Этот страшный разговор придавил его тяжелым камнем. Артемий ясно дал ему понять, что Михей Петрович не прочь был бы разделаться со всеми своими соучастниками.

На крыльце щелкнул запор, послышались шаги, затем медленно распахнулась дверь избы. Вошел зять. Он был выпивши, но по-всегдашнему нетороплив и обстоятелен. Прошелся по комнате, снял с гвоздика лампу и долго прикуривал над стеклом, потом присел к столу наискосок от тестя, вытянул перед собой ноги и пощелкал каблуками, любуясь блеском отлично начищенных штиблет. Лениво потянулся и зевнул. Был он в брюках навыпуск и легкой сатиновой рубахе, подпоясанной тесьмой, что особенно подчеркивало его тщедушное сложение. Крупная голова с большим рыхлым носом была словно с другого туловища.

— А мы, папаша, все мечтаем? — насмешливо заговорил он, повернувшись к тестю и закинув голову так, что смотрел на него как бы сверху из-под приспущенных век.

Осип Емельяныч не поднял опущенной головы, точно разглядывал что-то у себя под ногами.

— А пора бы и перестать. У нас с вами дел еще, дел — целый ворох, непочатый угол… В какой темноте сидите. Керосину жалко, что ли? Да ведь от такого мраку кого хочешь в тоску вгонит, — добавил он и, потянувшись к лампе, вывернул фитиль.

В избе сразу раздвинулись тени, и на листьях фикуса выступил масляный глянец.

— Ну вот — и веселее стало. Как, шнур просушили? — уже по-деловому спросил он.

— Какой? На что? — с тоской откликнулся Осип Емельяныч, потом, помолчав, угрюмо добавил: — В печке.

— Так бы и говорили сразу… а то какой, на что… Эх, папаша, зря ты захандрил. Снявши голову, по волосам не плачут! Да и наладится все, увидишь, как по маслу пойдет. Заживем, эти все мелочи забудутся! Эй, Любушка, подай-ка кваску, — крикнул он в сени, приотворив дверь.

В комнату вошла с большим жбаном кваса беременная жена Михея Петровича и молча поставила его перед ним на стол.

— Холодненький? Добро… Ты мне, Любушка, сапоги с портянками да шубный пиджак принеси. Топорик прихвати, муженек твой гулять собрался, сряда нужна…

— Темь такая… — неуверенно начала Люба.

— Знай неси, — с жесткой ноткой в голосе перебил Михей Петрович. — Да и отдохни ступай, тебе пора… Хорошую вы дочку вырастили, папаша. На сносях, а мужа ублажает. Ну-ка, что за квасок…

Он поднял жбан двумя руками и тянул из него долго, не отрываясь. Перевел дыхание, потом снова стал пить, уже мелкими глотками. Наконец отставил наполовину опорожненный жбан, крякнул, вытер губы и стал потихоньку расшнуровывать штиблеты.

Жена принесла одежду с обувью и ушла. Михей Петрович затворил за ней дверь и накинул крючок. При этом он легонько насвистывал.

— Может, лучше не затевать? Забот и так не оберешься, — хрипло проговорил Осип Емельяныч, все сидевший с опущенной головой.

— Это ты о чем? — Михей Петрович поглядел на тестя со злобой. — Пора бы перестать ребячиться! Ну, вышла осечка, вывернулся Семен, так что же — не хочешь ли ты и от хуторов отказаться? Вперед меня лучше слушайтесь, и все будет хорошо. Говорил, с Артемием не связываться. Застрелить надо было Сеньку, и вся недолга… а то выдумали глушить, что бычка… Хоть бы топор взяли…

— Сам бы и стрелял, — вырвалось у тестя. — Из нас никто отроду ружья в руках не держал, не то что стрелять умеет, а у тебя свой револьвер…