Избранное

Бабке Марье полегчало. И она вдруг, словно спохватившись, заспешила к себе в избу и принялась впотьмах обувать сапоги.

Мужики уже выводили со двора упиравшихся лошадей и бегом, спотыкаясь в темноте, ощупью запрягали, не скупясь на ругань и подзатыльники бестолково помогающим домочадцам. Кое-кого поднявшаяся суматоха и — пуще всего — жидкий набат пожарного колокола до того сбили с толку, что они, наспех обротав своих коняг, грузно наваливались на них брюхом, кое-как перекидывали ногу и начинали с места дико гикать. Нашарашенные кони бросались вскачь, унося в ночь всадников, уцепившихся за гриву, оравших во все горло и отчаянно молотивших пятками лошадиные бока.

Сторож Ефим, долго провозившись с ржавым замком на воротах пожарного сарая, наконец отпер их, распахнул настежь и засветил огонь в ожидании мужиков, наряженных являться по пожарной тревоге. Мимо него по улице с грохотом проносились телеги и мелькали скачущие лошади. Ефим что есть мочи дергал веревку, привязанную к языку колокола, и размахивал фонарем.

— Багры, черти, берите! — неистово орал он в темноту. — Во, сволочи, ведра никто не захватит. Некогда им, вишь, думают — до генеральшиного добра дорвались! Шею себе не сверните, сукины дети, где у вас совесть? Хоть бы один заскочил!

Но кто и слышал отчаянные крики сторожа, все равно мчался мимо, не желая помнить о пожарной повинности. Впрочем, все знали, что общественный пожарный обоз — это всего-навсего рассохшаяся бочка с недостающими обручами и насос без рукавов и с неисправным поршнем! Да и то сказать: ведь не отстаивать барский дом от огня скакали сломя голову мужики!

Сторож попытался выкатить из сарая колесни с бочкой, однако, не осилив, решил, что достаточно порадел о мирском деле. Он задул фонарь и, прихватив топор, проворно затрусил по улице вслед за всеми.

Рядом с ним бежали, тяжело дыша и охая от старания, бабы, шмыгали подростки и мальчуганы; где-нибудь сторонкой спешила, кряхтя и волоча ногу, дряхлая старуха, решившаяся слезть с печи и сама поглядеть, как-то погуляет огонь на барском дворе, где ей, может, пришлось ходить за скотом или кормить птицу всю свою молодость.

Будят тихую ночь крики, свист. Всюду стукотня и дребезжание телег, храп коней; где-то испуганно ржет отставший стригунок, и на крыльце тоненький голос настойчиво кличет: «Мама, мамка!»

Каждый боится не поспеть, пропустить что-то очень важное, хотя сам смутно представляет себе, что именно, и потому те, кто на лошадях, с криком нахлестывают их чем попало, а пешие бегут что есть мочи, спотыкаясь и проклиная грязь и одышку.

Впереди за полем отчетливо виднелась горящая усадьба. На фоне яркого света проступали силуэты деревьев и подымались густые клубы дыма, слегка подкрашенные снизу алыми отсветами и сразу терявшиеся в ночном мраке. Тяжелые очертания барского дома также темнели на этом фоне, и было похоже, что горит не дом, а огромный костер, разложенный где-то за ним и освещавший его сзади. Возле трубы над мезонином крыша словно курилась торопливыми струйками черного дыма.

Потом, когда дорога увела в лощину, все это скрылось из глаз и осталось только рдевшее над головой очень яркое зарево, еще более густившее потемки над полем. Это зарево все росло и становилось ярче.

Всадники, доскакавшие до усадьбы, осаживали своих взмыленных лошадок, спрыгивали наземь и, бросив их, устремлялись к дому. При этом все продирались напрямик сквозь сирень и акации, окаймлявшие широкую въездную аллею.

Обращенный к дороге фасад дома был еще погружен в темноту и выглядел как всегда: стоят себе старые хоромы и коротают свою десятитысячную осеннюю молчаливую ночь. Однако открытый огонь на противоположной стороне дома бросал и сюда слабый красноватый отсвет, позволявший различить ряд заколоченных окон, повисший между колоннами балкончик, крыльцо и возле него смутные очертания заросших клумб. И оттуда же, из-за дома, сюда доносился ровный шум, точно однообразно гудело в огромной трубе.

— Ну и полыхает, братцы! Разве уймешь? Того гляди, весь дом займется, — крикнул сбегавший к огню мужик в полушубке нараспашку, без шапки и с топором в руке. — На чердаке огонь.

— Мы-то чего зеваем, — вдруг встрепенулся кто-то в кучке народа у крыльца и вбежал по ступенькам к парадной двери. Тут уже копошилось несколько человек. Тяжелая дверь даже не дрогнула под ударами, так что мужики от нее отступились и стали отрывать доски и высаживать рамы в ближайшем к крыльцу окне.

Кто-то уже бежал от служб со стремянкой, потом лез по ней к окну между колоннами, другой кошкой добирался до соседнего по карнизу. Работали топорами, нашлись кое у кого ломы и заступы. Визжали отдираемые доски, со звоном падали стекла. И все же ни стук топоров, ни крики и треск не могли заглушить глухого и сильного, как морской прибой, гудения пожара. Он становился все слышней, усиливался и разлившийся кругом алый свет.