Избранное

…Настенная керосиновая лампа с абажуром в виде огромного тюльпана матового стекла с синими прожилками мягко освещает стоящую напротив вешалку с тяжелыми шубами и шинелями, дубовую спинку и сиденье дивана-ларя, зеркальный столик с военными фуражками, меховыми шапками, шарфами. На углы передней и двери в глубоких проемах света не хватает, они затушеваны тенями. Мое внимание приковал положенный на подзеркальник морской кортик в черных ножнах, с белой костяной рукояткой, сверкающим, золоченым эфесом и пряжкой на черной портупее. Это приехал проститься перед отплытием на Дальний Восток дядя Андрюша, двоюродный брат матери. У него мягкие душистые усы и небольшая бородка; на голове у дяди мало волос, он носит пенсне на шнурке, так что даже в сюртуке с эполетами у него нет бравого военного вида. Да и разговаривает он негромко, грассирует.

Отец говорит, что дядя Андрюша — копия одного его профессора в университете. И ему бы надо кафедру. На что мать отвечает, что в их семье мальчиков всегда отдают в морской корпус. Так повелось от прадедов, адмиралов русского флота.

Однако кортик этого военного мирного облика — воплощение самых героико-воинственных доблестей, какие я могу себе представить. Он влечет меня неотразимо. Я дергаю за рукоятку, и клинок неожиданно легко выходит из ножен. Он блестит остро и опасно, я чувствую в этом что-то недозволенное и тороплюсь водворить его обратно, пока не застигла ворчливая гувернантка.

Отклики далеких сражений доносились до детской, где зазвучали незнакомые прежде слова — «банзай», «Порт-Артур», «Мукден». Мне подарили коробку оловянных солдатиков с желтыми лицами и раскосыми глазами. Я их выстраиваю вокруг сооружения из кубиков, изображающего нашу тихоокеанскую твердыню. Гарнизон ее составляют рослые бородатые солдатики в серых папахах и офицеры в фуражках с красным околышем и обнаженными шашками. Были и пушки, стреляющие деревянными шариками, и розовый колесный пароход со сломанным заводом, который я превратил во вражеский флагман «Иокогама». Лупил я по нему из пушек с великим остервенением: на этом театре военных действий японцы бывали всегда наголову разбиты!

Не менее памятна и уличная обстановка того времени. Конные разъезды казаков патрулировали столицу. Они стояли биваком на перекрестках, жгли на снегу яркие костры, и спешившиеся всадники, обвешанные оружием, грелись возле них, выставляя к огню руки или раздвигая полы шинелей и бекеш. Но всего занимательнее было глядеть на гарцующих на своих мохнатых коньках удальцов в лихо заломленных желтоверхих папахах и с разрумяненными морозом бородатыми лицами. Иные из них озорно крутили над головой нагайкой, затягивая повод и заставляя лошадь подняться на дыбы. Окружавшие всадников зеваки испуганно шарахались, и казак отъезжал с веселым хохотом, поправляя петлю пики на плече или размахивая сверкающей шашкой.

Няня спешила увести меня подальше. Я упирался, напуганный и очарованный. По дороге она мне толковала про злодеев, затеявших мутить Россию и извести царя.

А дома на случай забастовки запасали воду. Взрослые ходили озабоченные, с тревогой ожидая событий. Запомнились на столе в кабинете отца груды ярких журналов и листков, в которых преобладал красный цвет: то были революционные издания, выходившие во множестве в короткое бесцензурное время. Рисунки в них немного говорили ребенку. Почти во всех фигурировал один и тот же кургузый усатый человечек в горностаевой мантии и криво сидящей на голове короне. Рядом с царем неизменно изображался дракон бледно-зеленого цвета с чешуйчатым хвостом; в его кольцах помещалась избушка с вывеской — царев кабак, — и растерзанный лохматый мужик, пьющий из горлышка бутылки. Взрослые читали надписи про зеленого змия и царя, спаивающего народ, чтобы иметь деньги на солдат.

Знакомые и почта приносили тревожные вести. Отношение к ним было двоякое. Как ни мал я был, мне было понятно из разговоров взрослых, что в России допотопные, плохие порядки, которые давно пора изменить: вот в Англии… И даже торжествовали с оттенком злорадства: не захотел царь по-хорошему дать конституцию, как его просили всеподданнейше в начале царствования, так теперь заставят. Народ сам потребует! Но за стенами уютных гостиных, где судили и витийствовали по этому поводу, происходили события, не предусмотренные подобными видами на мирные преобразования. Разыгрывались ветры, грозившие всколыхнуть страну по-пугачевски и, чего доброго, перехлестнуть все границы…

Приятель отца, восьмипудовый казанский помещик, приходил расстроенный. Он вяло сидел за столом и охал, показывая письма приказчика с известиями о спаленных гумнах, самочинных порубках, о растерявшихся и утративших власть волостных старшинах.

— Вот увидите, разгуляются — не унять будет! И чего царь смотрит…