Избранное

— Да, да, — подхватил он снова, после паузы, — пресловутый «рабочий вопрос», но ведь и тут, после пятого года, сдвиги и перемены к лучшему: на крупных заводах учредились профессиональные союзы, кассы взаимопомощи, инспекции, и хозяевам уже нельзя с ними не считаться… Подвожу итоги своей затянувшейся филиппике против маловеров и мрачных предсказателей: Россия на подъеме, народ выбирается из темноты, становится зажиточным, и невдолге будет устранено все, что мешает прогрессу, в первую очередь рогатки ветхого строя. Нам, промышленникам, деловым людям, нужны демократия, гласность, подлинные парламентские порядки, они у нас будут, несомненно будут!

Василий Ефремович соскочил с перил и взволнованно зашагал взад и вперед по веранде.

— Не думайте, что я витаю в мечтах, не вижу у себя под ногами, — продолжал он уже без иронических ноток, серьезно и с чувством. — Разве нет под боком у богатеющих крестьян бедствующих горемык — безлошадных, бескоровных? Не кишат голью городские ночлежки, не ужасают своей отверженностью Хитровы рынки, а нужда не приводит в публичные дома толпы девушек из деревень и мещанских слобод?.. Благополучие бок о бок с отчаянием, сытость, уживающаяся с лишениями. И сколько еще этих вековых язв России — нищета, неграмотность, убожество официальной идеологии, пережитки дореформенных порядков, тупоумие административной власти. Но открылась отдушина: обо всем этом говорится и пишется открыто. Губернаторы и полицмейстеры стали опасаться ядовитых фельетонистов и разоблачений с трибуны Государственной думы. Еще десяток, много два лет, и вы, господа, будете обо всем этом знать, как о крепостных порядках в рассказах Радищева, как про зверства Салтычихи. Не знаю, как вам, а мне вот ясно видится такая обновленная, процветающая Россия, с либеральными порядками, с независимыми судами, с изжитым навсегда унижением безгласных, непросвещенных людей.

— Это все так выглядит с твоей колокольни, Вася, — заговорил после короткой паузы отец; в тоне его был упрек. — Да, слов нет, тугая мошна отворяет все двери, мостит любые дороги, хоть это и не сегодня началось. Но вспомни: давно ли министр просвещения объявлял с трибуны Государственной думы о ненужности знаний для кухаркиных детей? А помнишь зловещее «так было — так будет», прозвучавшее в устах другого министра в придавленной всероссийской тишине после Ленских расстрелов? Верно, понятие о податном сословии стерлось, но — согласись — как часто еще приходится сталкиваться с предвзятым отношением к разночинцам… И не одним нашим батюшкам приходится огорчаться, ощущая, как уходит из-под ног почва. Знаю, что и крестьянам нашим бывает невтерпеж: Европу Россия кормит — пусть, но мы-то с тобой не назовем, если по совести, подряд двух лет, когда бы обошлось без «голодающих губерний»; а как мало делается, чтобы изжить бич неурожаев, ты знаешь не хуже меня. Так что в розовые твои краски справедливо изрядно добавить темных…

— Сереньких — пускай, — не сдавался Василий Ефремович, но разговор перевел на другое.

* * *

Резкая веха — год начала германской войны. Она не только в наблюденных сценах и картинах, в запомнившихся разговорах взрослых, но и в прочитанном. Утреннюю газету спешили развернуть, нервничали, если разносчики запаздывали с вечерним выпуском. Они на всю улицу выкрикивали сообщения об очередной победе на австрийском фронте и о тысячах взятых в плен солдат. На всех перекрестках, по всем закоулкам столиц шелестели слухи о наших поражениях, о бездарности генералов, о подкупленных врагом министрах и измене двора!

Тогда, помнится, мне впервые разрешили самостоятельно читать газеты. Однако присматривали, чтобы я не заглядывал в последнюю страницу: там печатались уголовная хроника и отчеты из «зала суда», способные дурно повлиять на мою нравственность. Мне кажется, что четырнадцатый год стал в моей жизни метой, у которой закончилось детство.

Нечего говорить, что война воспринималась не по одним газетам и слухам. Она откладывала отпечаток на всю жизнь и так резко запоминалась именно потому, что глубоко проникла в ее толщу — и стала на глазах менять мироощущение, выветривать остатки патриархальности, искоренять равнодушие к общественному делу. Все стали чувствовать себя втянутыми и втягиваемыми в судьбы государства. И если за десять лет до того, узнавая про осаду Порт-Артура и сражения в Маньчжурии, можно было твердо полагать, что «моя хата с краю», теперь в самых глухих захолустьях с опаской приглядывались к надвинувшимся на отечество тучам.