Избранное

Узнавалось о случаях неподчинения в войсках, о вспыхивавших и в захолустьях волнениях, распространившихся и на богатые хлебные города юга. Вовсе притихли и задумались, когда прогремела по России весть о восстании на Черноморском флоте… Самодержавие, разумеется, постыдная азиатчина, за него неловко перед просвещенной Европой, — но если запылают усадьбы и взбунтуется городской люд, оборонит только царь, не так ли?

…Отец не поддавался страхам, говорил о неизбежных отклонениях маятника и уверял, что все встанет на свои места, будет либеральная конституция, справедливая земельная реформа… И вдруг — известие о гибели многочисленной семьи главного инженера рудников в Екатеринославской губернии, принадлежавших моему деду. Зверское убийство — там удавили и детей — было делом шайки грабителей, и хотя оно и отдаленно не было связано с забастовками и беспорядками на шахтах, рядом с озабоченными толками о них и эта трагедия отложилась в памяти. Вот оно, пугался я, — пошли разбойнички гулять по Руси! Сарынь на кичку!

Впечатление было, по-видимому, очень сильным, если я до сих пор помню, как мать разглядывала в альбоме фотографии обширного деревянного флигеля, на террасе которого сидят взрослые, подростки и малыши, и плакала, что никого из них больше нет в живых…

* * *

Меня водили гулять в сквер на Греческом проспекте, поблизости от которого мы тогда жили. У входа сидели торговки с полными семечек, александрийских стручков и леденцов корзинами, поставленными прямо на снег. Наблюдавший за порядком сторож с метлой сердито косился на носившихся по площадке детей и цыкал на них.

Самым интересным было пробраться к задней решетке сквера, примыкавшего к пожарной части. Тревоги и учения пожарных — гулкие удары колокола, грохот выкатываемых красных колесниц, блеск медных касок, ни с чем не сравнимое зрелище холеных одномастных коней, гривастых, как в сказках, запряженных четверками в ряд и бешено выносящих гремящие по булыжникам повозки, помпы, бочки и лестницу, скачущий впереди герой, звуки рожка — все это составляло истинный праздник для ребят, прильнувших к железному переплету ограды. Немудрено, что родственники, докучавшие детям стереотипными вопросами, слышали от меня в ответ: «Буду пожарным!»

По воскресеньям няня отправлялась со мной в Александро-Невскую лавру и там подолгу простаивала на коленях перед сверкающей выпуклыми серебряными фигурами чеканной ракой благоверного князя. Я должен был смиренно стоять неподалеку. Стоило мне потянуться к застывшей струйке воска на пылающем тысячью свечей паникадиле или поводить пальцем по подножью высоченного распятия, как няня тут же шепотом меня одергивала и требовала чинного стояния лицом к иконостасу. И я вновь и вновь оглядывал пышное убранство храма, уходившие под купол ряды сияющих икон, мраморы и позолоту. Иногда из боковой двери алтаря выходил огромный чернобородый иеромонах в необъятной шуршащей рясе, клобуке и с наперсным крестом на массивной золотой цепи. Мимоходом он весело подмигивал заскучавшему мальчонке, широкие шаги его гулко отдавались в пустом храме. У паперти дверь перед ним распахивалась сама собой, и он, не останавливаясь, делал неопределенное движение поднятой правой рукой в сторону чьей-то согнутой в три погибели спины.

У няни на обратном пути бывало отрешенное, важное настроение. Она наставительно поясняла мне великую пользу молитвы такому угодному богу святому, извечному заступнику Руси, как Александр Невский.

В комнате няни стояла божница со множеством образов, убранная фарфоровыми яйцами на лентах, крестиками и освещенная лампадой, мягко мерцавшей красным огоньком. Я и сейчас вижу ее пышно взбитую оборчатую постель с горкой подушек, накрытый домотканым рядном сундук, столик, за которым няня любила сумерничать с блюдечком остывшего спитого чая. В слабо освещенной фитильком лампады горнице печка бывала жарко натоплена. У няни всегда было уютно и чинно, и она, не слишком кроткая вне этих стен, здесь бывала умиротворенной и благостной и, без обычного накрахмаленного чепчика, с гладко причесанными седеющими волосами, разобранными на пробор, выглядела доброй, тихой. Я сидел присмиревший, внимательно слушал, не перебивая, неторопливые ее пересказывания жития Феодосия Печерского или юности Николая, чудотворца Мир Ликийских. Рассказывать сказки она была не охотница.

* * *

Воспоминания детской смыкаются с первыми школьными впечатлениями. Учился я в Петербурге, в Тенишевском коммерческом училище, куда меня отдали в 1908 году.

Я провел в стенах этого далеко не заурядного учебного заведения — основанного аристократом-либералом в посрамление гимназий и прочих казенных средних школ с их устарелыми программами и допотопными методами обучения — девять лет, заслуживающих, вероятно, подробного рассказа. Однако память удержала лишь отдельные картинки.